к списку моих наказаний!
Она не знала, было ли это обычным утверждением или вызовом, брошенным Богу. Но на следующее утро Пикассо сказал ей, что ему нужно немного побыть одному. Он встал, оделся и вышел из квартиры, даже не поцеловав ее на прощание. Ева слышала, как хлопнула дверь. Она позволила ему уйти, потому что понимала, какую роль ей пришлось сыграть. Она не винила Пикассо, потому что все равно не могла поступить иначе: она слишком любила его.
Теперь оставалось надеяться, что доктор Руссо определит лишь кисту, что в целом она здорова, и жертва, принесенная ради Пикассо, стоила той цены, которую она заплатила.
Хирургическая операция по удалению опухоли была серьезной процедурой, но извлечение объемного образования вместе с окружающей тканью было единственным способом определить, имеет ли оно злокачественную природу. В душе Ева понимала, что так и будет, но они с Пикассо никому не скажут об этом – даже Гертруде и Алисе или членам ее семьи. Она бы этого не вынесла. Все, что было связано с этой интимной частью ее тела, принадлежало только Еве. Как бы сильно она ни старалась не думать об этом, она не могла забыть идеализированные образы женских тел, которые Пикассо изображал в своих эскизах, этюдах и картинах. Как бы он ни отрицал свою тягу к совершенству, на каком-то глубоком уровне она имела для него важное значение.
Результаты анализов были оглашены с суровым равнодушием. Пикассо сидел рядом с больничной кроватью Евы и держал ее за руку.
Несомненно, это была злокачественная опухоль. Если мадам Пикассо не хочет рисковать распространением болезни, врач рекомендует операцию по удалению обеих грудей и лимфатических узлов вокруг них. Процедура будет сопровождаться курсом радиационной терапии, повторяющейся ежедневно в течение нескольких недель.
Пока доктор Руссо стоял над ними и сухо описывал подробности будущего расчленения ее тела, Ева впала в такую истерику, что ей пришлось дать успокоительное. Когда врач ушел и она наконец заснула, Пикассо вышел из больницы, завернул за ближайший угол, прислонился к стене и заплакал.
Гнев окутывал Пикассо, как темное облако. За пределами этого облака он различал очертания чего-то хорошего в своей жизни, но почти ничего не чувствовал. Только гнев мог достучаться до его души. Несмотря на холодную погоду, он почти час простоял на широкой лестнице Сионского аббатства, глядя на двери церкви, украшенные искусной резьбой, и пытаясь решить, стоит ли зайти внутрь. Кучка сухих зимних листьев прибилась к его черным ботинкам, пока он бормотал проклятия по-каталонски. Ему не хотелось менять свое отношение к Богу, способному на такую жестокость. Разве смерти Кончиты было недостаточно?