Ситцевое платье с короткими рукавами и узким поясом, которое она надела под пальто, было украшено цветочным орнаментом.
– Ева сама сшила его, – с нотками гордости произнес Луи. – А еще она сделала костюм для одной известной актрисы, и другие тоже стали обращаться к ней за помощью.
– В этом твоем кабаре, – проворчал Адриен Гуэль.
– Это не просто кабаре, папа, а знаменитый «Мулен Руж».
– Если они показывают свои подштанники и дрыгают ногами, то это кабаре.
Ева вскочила на ноги и бросила на стол свою салфетку. Луи уставился на нее.
– Как видно, ничего не изменилось.
– А чего ты ожидала? – оборвал ее отец.
– Может быть, немного радости за меня, потому что я чего-то добилась самостоятельно? Я собиралась подождать еще, чтобы доказать это вам обоим, но судя по всему, ожидание будет долгим.
Она достала несколько франков из кармана платья, положила их на стол и вышла из кухни. Секунду спустя мать догнала ее на парадном крыльце.
– Ты же знаешь, он не изменится, – обратилась она к Еве.
– А я изменилась. Париж изменил меня так, что ты и представить себе не можешь.
– Тогда расскажи мне об этом. Каково это, жить в Париже? Ты встречалась со знаменитыми людьми? – спросила ее мать с нотками зависти в голосе, которые Ева никогда не слышала раньше. Обе смотрели через двор на улицу. Для Евы эта улица всегда выглядела так, как будто вела в никуда.
– С несколькими, – наконец ответила она и внезапно подумала о Пикассо. – Мистангет тоже стала моей подругой.
– Актриса? – воскликнула ее мать и удивленно улыбнулась. – Я видела ее фотографию в газете.
Ева поняла, что произвела впечатление, и ее сердце наполнилось гордостью.
– Да. С ней произошел неприятный случай, и я сумела отчистить ее костюм. С тех пор она регулярно благодарит меня. Один раз она даже отвела нас с Луи в вечерний салон Гертруды Стайн.
– Гертруда Стайн, американская покровительница изящных искусств, о которой все говорят?
– Я и понятия не имела, что ты знаешь это имя, мама, – Ева улыбнулась от удивления.
– Я все-таки читаю газеты. Я же не полная pequenaud[28].
Обе рассмеялись, подставляя лица свежему ветру. Шелест листвы заполнял паузы в разговоре.
– Я скучала по тебе, kochany[29], – тихо сказала мать, перейдя на родной язык.
– Знаю. Я тоже скучала по тебе.
– Тогда расскажи мне о Пабло, о том испанце, с которым я говорила по телефону на почте. Бог ты мой, это было нечто!
Ева изумилась тому, как просто Пикассо представился ее матери, хотя мог бы произвести гораздо более сильное впечатление. У нее защемило сердце. Ева покосилась на мать, сидевшую на крыльце рядом с ней. Ей не хотелось бы походить на тот образ женщины, который являла собой ее мама. Хотя она и немного располнела, но по-прежнему оставалась достаточно изящной и напоминала Еве о том кружеве, которое создавала из ничего. Ее глаза были такими же ярко-голубыми, как у дочери, а рот – таким же маленьким. Но ее лицо было отмечено следами жизненных невзгод, которые ничто не могло скрыть.