Они провели несколько часов в старинном монастыре, где в XVII веке жили монахи, давшие обет восстановления католической веры. Теперь они беседовали о картинах Пикассо, сравнивая свои представления о формах и цветах. Марсель тихо сидела в сторонке, и время от времени Пикассо думал о том, как грустно, что они с Фернандой никогда не появлялись вместе в этом странном и волнующем мире, объединявшем людей, которым выпала нелегкая судьба любить художников.
В тот вечер, когда Марсель легла спать, художники остались одни в просторной студии, освещенной множеством свечей. Их голоса эхом раздавались в помещении. Оба пили вино, курили, смеялись и спорили до тех пор, пока их мысли не начали путаться. Пикассо устал строить из себя знаменитого художника. В конце концов, когда творческий порыв миновал и страсти улеглись, он на самом хотел побыть просто Пабло Диего Руисом-и-Пикассо – сыном человека, который умел хорошо рисовать только голубей, но желал лучшей судьбы для своего сына.
Это было частью семейного наследия, всегда остававшегося с ним.
– Мне нравится твоя обезьянка, – с усталой улыбкой заявил Брак.
– Ты ей тоже нравишься.
– Ты больше не с Фернандой?
– Мы решили немного отдохнуть друг от друга.
Брак почесал отросшие бакенбарды, темные и кустистые на фоне бледного подбородка.
– Я слышал, это из-за немецкого парня.
– Слухи разносятся быстро.
– Все хотят, чтобы ты был счастлив, Пабло.
– Все хотят, чтобы я был успешным художником, а это совсем другое. Впрочем, я и так уже добился успеха.
– Успеха и счастья?
Пикассо посмотрел на влажный холст с недавно завершенной композицией: гитара и музыкальная нота. Это сочетание напомнило ему «Последнюю песню» Гарри Фрагсона, и воспоминание снова привело его к Еве.
– Я доволен, если не счастлив.
– Но ты даже не выглядишь довольным.
– Пока мы с тобой не виделись, произошло много разных вещей, амиго. Посмотри на себя: ты женат!
– Давай выкурим по сигаре, – предложил Брак и вывел Пикассо во двор, усыпанный гравием, где благоухали глицинии, а цикады пели так громко, что они едва могли расслышать друг друга. Художники уселись в крашеные металлические кресла и стали наблюдать за последними лучами заката, догоравшего на горизонте.
– Digame[31], – произнес Брак по-испански. Это слово он давно усвоил от самого Пикассо и теперь побуждал своего друга к откровенности. Пикассо глубоко затянулся сигарой, хотя предпочитал сигареты.
– Есть другая женщина.
– Неудивительно, – отозвался Брак. – Ты уже рисовал ее?
– Я нечаянно похитил ее невинность.
Брак посмотрел на холмы и глубоко затянулся. Между ними повисло молчание. Дым витал над их головами.