– А как же Апоков?
– Правильно мыслишь… Он еще ближе к эфиру, – вздохнул Гусин. – И за оставшиеся неполные два месяца нам предстоит его обойти.
С этими словами он взял три карамельки, обозначавшие его самого и супругов Афанасьеу, и окружил карамельку, которая играла Апокова.
– Мои люди докладывали, что каждое утро Апоков перед зеркалом репетирует какую-то речь… Да еще моим компьютерщикам рамочки со славянскими орнаментами заказывает, тридцать шесть на двадцать четыре… То ли по-особенному оформить себя хочет… усилить эффект… То ли еще что… Вот. А твой казачок даже не поинтересовался, что за чертежи он вез из историко-архивного. Ведь рамочки же там какие-то были! Скуфети…
Гусин встал, обнял Елену. Глаза его заблестели. По щеке скатилась большая прозрачная слеза.
– Но мы пройдем этого армянина, – перешел на горячий шепот. – Пройдем, как нож сквозь масло, если будем действовать сообща, я, ты и Сашок. Поняла?
– Поняла.
– А раз поняла, то попроси своего мужа, чтобы он как-нибудь вызволил чертежи или сделал хотя бы копии. И обещай мне говорить одну лишь правду. Представь, что тебя обнимает будущий президент Российской Федерации. Обещаешь?
– Обещаю. – Елена размякла в крепких объятиях, но при этом подумала: «А почему, собственно, женщина не может стать президентом России?»
– Леснер…
– Что Леснер? – пробурчал Гусин, осыпая ее поцелуями.
– Леснера ведь еще надо пройти…
Раскрасневшийся Гусин улыбнулся.
– Михаил Юрьевич Леснер – урла. Он настолько ослеплен свалившейся на него властью, что даже и мысли не допускает о шаткости своего положения. Да еще озабочен увеличением продолжительности собственной жизни. Думает об этом день и ночь.
С этими словами Гусин взял со стола карамельку, обозначавшую Михаила Леснера и с хрустом ее разжевал под аплодисменты Елены Афанасьеу.
* * *
В Москве не бывает такого заката, который послужил бы натурой для вдохновенного живописца. В этом городе солнце постепенно затухает и растворяется, уступая свою миссию подфарникам и неоновым фонарям. Проспекты освобождаются от пробок, а пешеходы начинают вспоминать про осторожность, потому что ресурсная мощь иномарок, усмиренная в дневных простоях, по вечерам прорывается наружу, обеспечивая материалами «Дорожный патруль» и клинику Склифосовского. В это время суток самым опасным считается скоростной Ленинский проспект, по которому сейчас на всех парах несется «Харлей Дэвидсон». «Нгау-нгау-у», – ревет многоцилиндровый мотор. «Гынь-гыннь», – подпевает ему мотоциклист в косухе.
Матовое поляризованное стекло скрывает лицо мотоциклиста. Резкий поворот обеспечивает столкновение «Нивы» с фонарным столбом. «Седьмой! Седьмой! Я – девятый! Что у тебя с рацией?! На проспект Вернадского повернул «Харлей» без номера. Скорость – 200!» «Не успели заблокировать! Девятый! Девятый! Как поняли? Я – седьмой!» «Пилипчук, вызывай две патрульные, ленту «еж» и освещай Вавилова!» «Освещаю!» «Докладывай обстановку! Останови движение! Встречную перекрой!» «Докладываю: этот урод на пешеходной. Заехал в квартал. На обочине фургон с рассыпанными овощами». «Кравченко, стягивай ребят на Калужскую! Как поняли, седьмой?» «Девятый, девятый, докладываю: на Калужской не догнали!» «Пилипчук, уходи с Вавилова, с фургоном разберешься потом! Захвати рефрижератор, да-да, тот самый, который сигналит. Выводи на Садовое, разворачивай и жди. Не миндальничай с этим скотом!»