Этот мило-учтивый, обставленный по краям клиновидными карпатскими елями, слегка припухший от нефти городок страшно хочется из предтекста удалить.
Но не получается. Городок просто выламывается из фотографии конца 1950 года, на которой до неправдоподобия молодые отец и мать спускаются по ступенькам кафе с высокими перилами и тоненькими бесцветными колоннами. За их спинами сквозь открытую веранду видна холодная озерная гладь. Отец в драповом длинном пальто. Мама в шляпке, похожей на военную пилотку. Отец вальяжно спокоен, мама смущена, но тоже улыбается: до моего появления на свет меньше года, до бегства из мрачновато-улыбчивого Дрогобыча шесть месяцев…
– Кто? – спрашивает на ходу отец и, становясь сбоку от окна, осторожно приоткрывает занавеску.
– Точно не знаю, кажется, Нюсин ухажер, Марголин.
Марголин – знакомый, из военных. А «гирляндами» местные жители зовут повешенных детей. К поясу жертвы иногда привешивали двух-трех мальцов, бывало что и младенцев.
«Гирлянду», несмотря на рассветную полумглу, отец замечает сразу. По бокам от Марголина висят Грыцько и Параска, четырех и шести лет. Это дети хозяев, у которых капитан Марголин квартировал.
В этот-то миг отец, который смеяться был не мастер, да и не смеялся почти никогда, не то чтобы хохотнул – издал странный звук, отдаленно напоминающий звериный смех спятившего с ума человека.
Мама этот звук потом никогда не могла забыть и чаще вспоминала не повешенных, а именно странный получеловеческий звук, который неожиданно вырвался у отца.
– Я им – йод банками! Я Марголину – лишнюю копейку! А они – висят… Просто славяножор какой-то!
Отец не стал прятать «люггер» под валик дивана, так и сел с ним за стол. Пистолет в его руке едва заметно дрогнул: раз, другой…
– Надо уезжать! Сразу после Нового года! Ну, Тима!
– Доживем – уедем. Но живым я им не дамся…
Мама после института, отец после культурно-просветительного техникума, приехали по распределению из разных концов страны в уютный Дрогобыч еще два года назад. В городе у них сразу появились друзья: пани Мирослава с ее молчаливым мужем, имени которого я так никогда и не узнал, и Петро Погребняк, тонкоусый, веселый, средних лет, из местных русинов.
Жизнь побежала, полетела… Но, хотя стреляли реже, – тревога не покидала. И вешали часто. Причем вешали странно: всегда в проеме открытого окна или в проеме двери.
– Как будто душу на просвет хотят увидеть, ироды! – всхлипывала мама. – А она, душа, и так видна, через зрачки… Господи! – Мама по привычке оглядывалась, не подслушивают ли? – Я ж так люблю Украину! А тут – Дрогобыч, драговина, топь. Хорошие люди, а жизни нет. И правда – славяножор какой-то. Сколько лет друг друга убиваем и червям скармливаем!