Отец с матерью, годовалой сестрой Светланой и двумя чемоданами в руках выберутся из прикарпатского поезда через окно, спрячутся в будке путевого обходчика. В Станиславе они пересядут на другой поезд и уже через восемь часов будут есть ранние вишни из огромной эмалированной миски на кишиневском базаре, и маме от счастья и свободы станет дурно, а отец будет курить и шепотом ругать себя за то, что рано избавился от «люггера». А потом замолчит и будет молчать до самой Одессы, где они пересядут еще на один поезд, и только тогда засмеется и вполголоса споет: «Гремит в седых лесах суровый бог войны!», а после – «Давай закурим, товарищ, по одной!».
Юная Соснина плывет впереди, я чуть сзади.
Глубины в Азове – никакой. Это подрывает доверие к происходящему, делает его мелким, пустоватым. Но зато я не боюсь, что педагог Соснина, – которую мы все знаем только по фамилии, а про имя у нее почему-то даже не спрашиваем, – нырнет и больше не вынырнет.
Наконец англичанке надоедает плыть к Бирючьему острову, и она ложится крестом на спину. Я подплываю ближе.
– Закурить бы… А? Хоть две-три затяжки…
Мы возвращаемся.
Вечером у нашей палатки молодой педагог втягивает носом воздух.
– Шакал, а собакой пахнет. А ты… ты не обижайся. Какие твои годы? Найдешь себе помоложе…
Я отрицательно мотаю головой, и юный педагог влажно и долго целует меня в губы. Все начинается сначала…
Поезд Одесса – Ясиноватая встал на запасных путях, мама, полная воспоминаний о покинутых Карпатах, пеленая сестру, завозилась, отец вышел первым, поставил чемоданы на землю, закурил, еще не старая женщина подхватила оба чемодана и, кренясь набок, быстро пошла, почти побежала к рустованному зданию херсонского вокзала.
– Стой, – слегка опешил отец и привычно потянулся за «люггером».
Но пистолета в кармане уже не было, его пришлось отдать почти задаром одному из знакомых все в том же Комарно.
Тут нестарая женщина обернулась, мама крикнула:
– Тим, не беги! Это ж твоя теща, тещечка это!..
Мама шла за торопящимися к зданию вокзала и бормотала вслух:
– Ума не приложу, как узнала, мы ж не давали телеграмму. Видно, сон заказала…
– Она всегда, еще с Гражданской, всех так встречает. Безо всяких телеграмм, – говорила чуть спустя мама в здании вокзала, целуя улыбающуюся бабушку в щеки и в нос. – Ты представляешь, Тима? Приходит на пристань или на вокзал – и всегда всех встречает. А те не ждут, не ведают. Они ей десять лет – ни письма, ни телеграммы! А она их – в урочный день и час, на вокзале, на пристани – р-раз!..
Соломон Крым, он же биолог Деникин, юная учительница Соснина, сумрачно-туманные по утрам Карпаты отступают, тускнеют. На передний план выступает моя бабушка, Олимпиада Павловна: с тонкими, словно сведенными со старинных картин чертами лица, с вытянутым в длину иконописным носом и необычайно развитой способностью узнавать через сны, что будет дальше.