, изображавшая земную твердь и в то же время Вифлеемскую колыбель Христову, провозглашалась православной церковью как корабль. Корабль, плывущий в тихую пристань вечной жизни через бурные волны краткой земной жизни. И этот корабль никогда не собьется с пути истинного, ибо на носу его та самая звезда, что указывала еще путь волхвам к колыбели Спасителя!
Но этого никто не заметил. Побледневшие и вспотевшие от страха обитатели Галлиполи, едва поднявшись на ноги, бросились вон из собственного города. Онемев от ужаса и ничего не способные объяснить тем немногим из живых, что выбирались из под руин, свидетели проклятия палача спешили покинуть губительный для их жизней проклятый город. Вслед им бежали и те, кто собственными ушами не слышал страшных слов, но не способные в себе подавить общую панику, охватившую город. Только бы подальше от дождя черепицы и града камней, что без разбора убивали стариков и младенцев.
А когда город опустел, за исключением тех немногих, что от ужаса присели вокруг распростершегося тела того, за кого они сражались, над руинами, пылью и дымящимися кострами пожарищ от домашних очагов и места казни, повисла мертвая тишина. Домашние животные погибли вместе со своими хозяевами в их домах. Уличные кошки, собаки и крысы, почуяв звериным чутьем беду, еще раньше горожан бежали на каменистые равнины Галлиполийского полуострова. Поднявшаяся от крика людского на крыло птица все еще устало и высоко кружила темными облаками, не решаясь опуститься на потревоженную землю.
* * *
Сколько Гудо просидел в пепле у обугленных ног жертвы человеческой дикости, он и сам не мог сказать и понять. Он вообще ничего не понимал и не мог сказать и слова. Кажется, он видел, как склонялась над ним голова Минотавра капитана Никоса, как что-то говорили его моряки. Как в скорбном карауле возле него рядом стали несчастные братья близнецы. Как, наконец, исчезла последняя струйка дыма, и как вокруг места казни запрыгали привлеченные отвратным запахом черные вороны.
Но все это было где-то там. Там… Где-то… А тут был Гудо. Проклятый Господом и людьми палач Гудо, ужасное лицо которого стало еще отвратнее от пепла, копоти, пыли, и все это перемешавших слез нечеловеческого горя. А еще были обугленные на ступнях до кости ноги, к которым прижимался щекой мужчина в синих одеждах и что-то беззвучно шептал. То часто и с улыбкой, то едва двигая губами и с тяжелыми вздохами.
Он и не видел того, как на площадь мерным шагом вошел прекрасный белый жеребец, на котором восседал сам Сулейман-паша. Как из-за его спины выехал на черном скакуне и обратился к своему бывшему рабу Даут. Как в скорбном понимании окружили место варварской дикости и человеческого позора множество конных воинов.