Я накинул легкую рубашку, и почувствовал, что коня на плечи пригласил.
Не легкокрылого Пегаса, друга Пушкина, а тяжеловоза со стотонными копытами и мордой зебры.
Конь обхватил мои плечи и талию зубами и копытами, ржал, призывал ядовитых змей, и змеи приползи - боль и ужас разрывали моё тело, словно я крутил любовь с африканским колдуном вуду.
Я вспомнил рассказ Ирины о прыщиках на лобке, но не отождествлял себя с прыщиком, а более - с пиццей хат.
Моё тело в зеркальном отображении пылало, представляло собой один огромный прыщ, красный, как светофор на Кутузовском Проспекте.
Тело сгорело до последней капельки ожога - ошибка за долгое пребывание на Солнце с Ириной.
Кожа лопалась, лилово-сизая багровая, с вулканами и кратерами язв.
Даже взгляд на кожу вызывал нестерпимую боль, словно мне по затылку водили серпом и наковальней с кузнецом Вакулой.
Пришли видения, но не алкогольного характера, а болезненные, венерические с феями и бородатыми гномами.
"Не влезаете в мешок, мохнатый барин?" - бородатый гном пытал меня каленым железом в мошонку, голос его осип от усердия, зеленые шоры сползли на колени, как у налогового инспектора по району "Перово"!
"Он хорошенький, премиленький, как сосновая шишка после трех лет маринада, - голос из норы помогал моему телу - так белорусский пограничник пропускает через границу груз с гуманитарной арабской взрывчаткой. - Худой, но генеральские погоны на плечах, а нос длинный, королевский.
У королевских особ длинные носы, но не курносые, потому что курносость - оскорбление Парижского двора, а навесочки, армяки и грузинские блюда с сулугуни - подарок, равный мешку пшеницы для коня в тайге.
Наваляйте ему по второе число, но не оставляйте с припухшей верней губой - она ему пойдет на пользу, потому что угодна для чаепития, а китайский чай на распухшую губу кого хочешь в фельдмаршалы произведет".
Видения уходили, и я с ужасом ждал Ирину, вьющуюся, напомаженную, готовую к ночным прогулкам в нижнем белье и без него.
Она пришла, поющая, волнующая, прекрасная в понятой наготе под тонким платьем и с белыми ногами индейки.
Я не сказал ни да, ни нет, но разгоревшаяся Ирина заключила меня в объятия и сжала так, что орешки моей мошонки превратились в горошины, и я растаял от боли, как черный снег в Челябинске тает от порывистых ветров из Малайзии.
Боль от пожатий Ирины взбесила меня, взорвала тысячью новогодних фонтанов.
Я не в силах терпеть боль сожженного тела - взвыл, заплакал, бесился, стучал копытами, кусался, царапался чертом Иерихонским.
"Ирина, Ирина, горе мое с промежностью и молочными железами, - я кричал, бился в истерике, жевал корку лимона для успокоения. - Ты нарочно сожгла меня на пляже, превратила в сухарь.