Когда мне было двадцать три, а ей пятнадцать, Кристль влюбилась. Ее избранника звали Ганс Беран.
Все звали его Берчи.
«Он немного глуповат, – говорил о нем господин Деннер, – но хоть не разбрасывается деньгами, как остальная молодежь». Берчи страшно изводил Кристль. Сначала он с ума по ней сходил, а потом застеснялся, когда она наконец прониклась к нему теплыми чувствами. Затем он решил, что Кристль для него слишком красива и что он не вынесет ревности, ведь она нравилась не только ему. Потом он неожиданно звонил очень поздно ночью и сообщал, что жить без нее не может, и она обязана встретиться с ним в кафе «Моцарт» и выслушать, как он ее обожает.
Стоило мне оказаться на пороге их дома, как запыхавшаяся Кристль приветствовала меня диким шепотом: «Мне нужно с тобой поговорить – наедине!» Затем Кристль уводила меня в темный коридор и рассказывала, какую глупость Берчи сделал на этот раз, и что нужно написать ему письмо, и что без моей помощи ей с этим никак не справиться.
«Ну пожалуйста, Эдит! Если ты напишешь, все будет идеально. Пожалуйста!»
Как я могла ей отказать? Я ни в чем не могла отказать младшим сестрам, ни своим, ни чужим.
Когда Кристль закончила школу предпринимательства, отец устроил праздник. Он нанял лодку и пригласил гостей на ночной круиз по Дунаю. В конце вечеринки официант принес мне букет красных роз. Карточки в нем не было, и я понятия не имела, кто же его прислал.
Однако моя мама, которая ждала меня в гостиной, нашивая на мою новую желтую блузку птичек, сразу все поняла.
«Это от господина Деннера, – объяснила она. – Потому что ты стала для его дочерей второй матерью, ты была к ним добра и внимательна.
Как видишь, Эдит, ты просто обязана стать матерью. У тебя к этому настоящий талант», – улыбнулась мама.
Нацисты орали, что канцлер фон Шушниг намерен возродить Габсбургскую монархию, а в таком случае Германия будет обязана ввести в Австрию войска и силой положить конец этому плану. Это была прямая угроза.
Какое-то время канцлеру удавалось давать отпор этим обвинениям, но вскоре он увидел, что сопротивляться бесполезно и помогать ему никто не собирается. 11 марта 1938 года мы с Пепи, держась за руки и опираясь друг на друга, гуляли по рабочему району – одинокая теплая колонна любви в холодной, темной ночи. Кто-то высунулся из окна и крикнул, что фон Шушниг подал в отставку.
Стояла полная тишина.
Пепи меня обнял. Я прошептала ему в шею: «Нужно уезжать».
«Нет, нужно просто подождать», – ответил он.
«Нет, нет, нужно уезжать как можно скорее», – сказала я, прижимаясь к нему.