«Не знаю».
«Ну, где-то посередке. Не скажу, что мне Эмиль когда не нравился. Но вот поди ж ты, и он, и я сам умираю, и ты когда-нибудь умрешь, и все это, пых, ça s’en vas [все это, пых, и нету]». Он по-бретонски-гэльски пожал плечами пустому синему небу над головой.
Про дядю Вернона не скажешь, что он был жертвой суеты Дулуоза.
А вот я все равно жертва, вернулся с Ма в Озон-Парк, она сделала в доме свою генеральную весеннюю уборку (старика уж нет, убраться в доме, выгнать вон кельтских призраков), а я устроился писать, в одиночестве, в боли, сочиняя гимны и молитвы даже на заре, думая: «Когда эта книга завершится, а будет она суммой, и сущностью, и дрянью всего, через что я прошел за всю эту проклятую жизнь, я буду искуплен».
Но, женушка, я все сделал, я написал книгу, я прошел улицами жизни, Манхэттена, Лонг-Айленда, пробрался сквозь 1183 страницы своего первого романа, продал книгу, получил аванс, поулюлюкал, поаллилуйил, двинулся дальше, сделал все, что полагается делать в жизни.
Но из этого так ничего и не вышло.
Ни одно «поколение» не «ново». «Нет ничего нового под солнцем».[68] «Все суета».
Ну его, женушка. Иди спать. Завтра будет новый день.
Hic calix!
Погляди в латыни, это значит «Вот чаша», да убедись, что в ней вино.