— В прошлом году наши доходы составили без малого двенадцать тысяч долларов.
— С фермы?
— Ну, в основном с поздравительных открыток, нарисованных Рут. И с моих стихов. Я теперь пишу поздравления в стихах. По два доллара за строчку.
— О господи.
— У нас две козы.
— А как насчет талонов на еду?
— Еда для нас не проблема. И вообще у нас мало проблем.
— Сколько ты получал, когда занимался выборами?
Я задумался.
— Это был семьдесят второй год. Я заработал семьдесят пять тысяч, возможно, даже восемьдесят.
Корсинг кивнул.
— Но дело не в деньгах. Я хочу сказать, ты занимался этим не ради денег.
— Нет, пожалуй, причина была в другом.
— Поэтому я опять задам тот же вопрос. Что случилось?
Я взглянул на сенатора и понял, что того не интересуют подробности моей личной жизни. Он просто нуждался в помощи. В глазах Корсинга засветилась искорка надежды. А вдруг, подумалось ему, благодаря моему ответу он сможет развестись с женой, жениться на Дженни, уехать на заросшую лесом ферму подальше от Сент-Луиса и послать избирателей ко всем чертям. Если я это сделал, возможно, оставался шанс, пусть совсем крошечный, что и он мог бы поступить точно так же.
Такого шанса, естественно, не было, и он, реалист и человек достаточно честный, особенно по отношению к себе, прекрасно это понимал. Поэтому я и решил сказать ему правду. Вернее, сказать то, что я принимал за правду после четырех лет размышлений о своей жизни.
— Ты действительно хочешь знать, что случилось?
Он кивнул.
— Ну, скажем так, я перестал получать от всего этого всякое удовольствие.
Он тяжело вздохнул, ссутулился, чуть повернулся, чтобы видеть окно.
— Да, какое уж тут удовольствие.
— Я, конечно, могу говорить только за себя.
Он повернулся ко мне, интеллигентный, озадаченный человек, мечущийся в поисках ответа.
— Позволь спросить, почему?
— Даже не знаю, что и сказать, — ответил я и вряд ли мог дать более определенный ответ, хотя он все еще смотрел на меня, ожидая чего-то еще, мудрого и, возможно, даже абсолютного. Но вся мудрость вышла из меня четыре года назад, и я спросил:
— Ты собираешься участвовать в выборах, не так ли? В семьдесят восьмом?
Корсинг оглядел просторный, залитый солнцем кабинет.
— Я собираюсь, если только кто-нибудь не предложит мне высокооплачиваемую работу с приличной пенсией, большим кабинетом, многочисленными подчиненными, чтобы я не перетруждался, и возможностью выступать по любому поводу, видеть свое имя в газетах, а физиономию — на экране телевизора. Тебе ничего не известно о такой работе?
— Нет.
— Знаешь, кем я хотел стать в детстве? Когда мне было лет семь или восемь?