– Не слишком ли сурово: убивать женщину, потому что вы не можете спать, – язвительно говорю я.
Ответом мне служит тяжелый взгляд тяжелого старика, который явно не привык к тому, чтобы у женщины было собственное мнение.
– Я слышал, что она очаровала вас и вашего господина, – говорит он. – Слышал, что он особенно к ней привязался.
– Мы оба – верные слуги королевы, – решительно говорю я. – Что известно и Ее Величеству, и моему доброму другу лорду Бёрли. Никто никогда не сомневался в честности моего господина. И я могу быть верна Ее Величеству, но все же не хотеть, чтобы шотландскую королеву убили.
– Можете, – мрачно отвечает он. – А я не могу. И со временем, думаю, станет больше тех, кто думает, как я, а не как вы.
– Она может погибнуть в бою, – говорю я. – Если, не дай Бог, будет битва. Или, полагаю, ее может поразить наемный убийца. Но ее нельзя казнить, она королевской крови. Ее нельзя обвинить в измене, она – помазанная королева. Ее не может судить ни один суд.
– Кто сказал? – внезапно спрашивает он, роняя ложку и обращая ко мне большое лицо.
– Закон нашей страны, – запинаясь, отвечаю я.
Он меня почти пугает своей мощью и нравом.
– Закон страны, который равно защищает и великих, и малых.
– Закон – это то, что мы им назовем, – похваляется он. – Как она однажды может убедиться, как увидите вы. Закон будет таким, каким мы ему велим быть. Мы станем устанавливать законы, и те, кто нам угрожает или пугает нас, обнаружат, что защита закона на них не распространяется.
– Тогда это не закон, – настаиваю я.
В конце концов, я жена главы суда пэров.
– Закон должен защищать высших и низших, невинных и даже виновных, пока не доказано, что они – преступники.
Сэдлер смеется грубым громким смехом.
– Так могло быть в Камелоте, – грубо говорит он. – Но теперь мир другой. Мы будем использовать закон против наших врагов, мы найдем свидетельство против наших врагов, а если не будет ни закона, ни свидетельства, то мы все переменим, нарочно для них.
– Тогда вы не лучше их, – тихо, но внятно произношу я и, поворачиваясь к слуге с кувшином, говорю: – Еще вина сэру Ральфу.
1572 год, январь, замок Шеффилд: Мария
Мой нареченный борется за жизнь в зале суда, а судят его такие же напуганные люди, как он сам. Мой сын от меня далеко. Единственный, кто мог бы меня спасти, далеко, очень далеко, он сам в тюрьме, и я не надеюсь его когда-нибудь увидеть. Мой худший враг стал моим тюремщиком, и даже Бесс, самый ненадежный друг, какой может быть у женщины, исполнилась отвращения от его суровости со мной.
Я начинаю бояться. Я не поверила бы, что Елизавета способна отдать меня под надзор такого человека. Дать мне такого человека в тюремщики значит обесчестить меня. Она это знает, она сама была узницей. Она знает, что суровый тюремщик разрушает жизнь заключенного. Он не разрешает мне гулять в парке, даже по замерзшему снегу по утрам, он не дает мне кататься верхом, он позволяет мне не больше десяти минут походить по холоду во дворе, и он снова говорил с Бесс о сокращении моей свиты. Он говорит, что мне нельзя получать ни предметы роскоши из Лондона, ни письма из Парижа. Что мне не положено ни столько блюд за обедом, ни хорошее вино. Он хочет снять королевский балдахин, который означает мой монарший статус. Хочет, чтобы я сидела на обычном стуле, а не на троне; и он садится в моем присутствии без приглашения.