– Конечно, конечно, – согласилась за племянницу Уктам. – Правда, Зумрадджан, девочка моя, оставайся в Ташкенте, я тоже об этом думала! Мать я сама успокою. А жених – шайтан с ним! В Ташкенте еще получше найдешь! Ведь все равно не любила этого толстяка!
Зумрад, услышав такие слова, заплакала в голос и припала к теткиной груди.
– Ну вот и правильно, моя девочка, и согласилась, и нечего тебе домой возвращаться! – Уктам обняла девушку и, приговаривая, целовала ее в голову. – В Ташкенте, в Ташкенте будешь жить, доченька, там тебе и дорога откроется, голосок‑то у тебя соловьиный, учиться будешь, станешь певицей, почет тебе везде оказывать станут, а жениха‑то себе самого лучшего, по душе найдешь! Ну не плачь, ну хватит, родная, не мучь себя, хорошо, мой ягненочек.
Девушка что‑то сказала сквозь слезы, и все поняли ее так, что раз говорит что‑то, значит, соглашается, и облегченно вздохнули.
– Так, – продолжал Зубов, – что у вас отобрали, какие вещи?
– Разве вернешь их теперь? – несмело спросила одна из женщин.
– Вернем обязательно, – отрезал Зубов. – Все разыщем… Шукуров!
– Сабир, – тихо сказал я.
– Да‑да, Сабир… Возьми бумагу, карандаш, пиши. Говорите, Уктамхон.
Уктам начала перечислять вещи, отобранные у женщин басмачами, а я записывал.
– Десять браслетов, два золотых, остальные серебряные. Еще жемчужные бусы в четыре нитки – пять штук. Золотые сережки с яхонтовыми глазками – лучше бы я умерла, чем надела их! От покойной матери остались, лежали бы сейчас дома!.. Так, еще два платья из парчи… Айсара, твое платье тоже из парчи было?
Одна из женщин молча кивнула. Другая не выдержала:
– Апа, скажите о моем пальто!
– Обо всем скажу, не забуду. Значит, платьев из парчи – три. Пальто из бекасама, совсем новое, она его только вытащила из сундука, первый раз надела – сама видела… Четыре подушки пуховые… Проклятые, даже подушки забрали! Что я забыла из украшений, а? – она повернулась к женщинам.
– Да, кольцо Айнисы с двумя глазками, и весило два золотника… Ну хватит, остальное мелочь, так, тряпки. Проклятые, пусть смерть их настигнет, даже тряпки забрали; всех раздели, дорогой начальник. И меня, старую…
Отец рассказывал мне об искусстве Уктам – никто лучше ее не исполнял сложных классических песен, никто не мог сравниться и в танцах. И вот, оказывается, она к тому же еще и очень красива: тонкие черты лица, множество косичек, как черные змеи, опускаются до колен, большие, очень живые черные глаза играют. Только полнота выдавала ее годы – молодость Уктам миновала.
– Ничего, не огорчайтесь, – сказал Зубов, – вернем ваши вещи.