– Почему же? Хожу. Сюда.
– Вы хотите сказать, – сразу же осведомился лорд Марк, – что вы в самом деле неважно себя чувствуете?
Они стояли у окна, остановившись, медля, глядя на прекрасные старинные поблекшие дворцы на противоположном берегу, на медлительный адриатический прилив внизу, однако минутой позже, прежде чем ответить, Милли закрыла глаза на то, чем только что любовалась, и уронила голову на руки, лежавшие на мраморной плите подоконника. Она упала коленями на подушки приоконной козетки и, спрятав лицо, склонилась там в долгом молчании. Она понимала, что молчание ее – слишком прямой ответ на его вопрос, но сейчас она была не в силах сказать ему, что знает свой путь. Она сумела бы сделать так, чтобы такой вопрос не мог быть задан другими, например таким человеком, как Мертон Деншер, и она даже в этот момент смогла задаться вопросом, что же такое было в ее отношении к лорду Марку, что его слова буквально понуждали ее терять самообладание. Нет сомнения, такое объяснялось тем, что он слишком мало ей нравился, и она могла позволить себе вот так, при нем, расслабиться, позволить одному его прикосновению переполнить чашу ее выдержки, и это само по себе приносило облегчение – поскольку это для ее нервов и правда было так, – достававшееся довольно легко. Более того, если он явился к ней с тем намерением, какое она предполагала, или даже если такое намерение окрепло в нем из-за ситуации, в какой они оказались, он не должен заблуждаться по поводу ее достоинств, ее «ценности» – ибо какую же ценность могла она теперь иметь? И пока она стояла так на коленях, сознание, что ни о какой ее ценности и речи быть не может, билось в ней вместе с биением сердца, хотя она, сдерживая отчаяние и по-прежнему молча, пыталась восстановить в памяти возможные остатки этой ценности. И тут пришло просветление: не станет ли главной ценностью для человека, пожелавшего на ней жениться, само разрушительное действие ее болезни? Ее век, вероятно, будет недолгим, а вот у ее денег – наоборот. Человек, которому ее деньги видятся особенно ярко, для которого они – самый подобающий резон к ней «подмазываться», любая перспектива ее возможно близкого ухода из этого мира могла бы легко представиться несомненно привлекательной. Такой человек, предполагая стать ей приятным, уговорить, добиться своего и завладеть ею на должное, краткое или чуть более долгое время, как позволит природа или врач, будет терпеливо, делая хорошую мину при плохой игре, переносить от нее все – какой бы больной, искалеченной, сварливой она ни была, – ради ожидающих его со временем выгод: ведь ее почитают особой, которая обязательно поступит с высокой порядочностью в отношении своего пораженного горем супруга.