Кейт была достаточно добра, как оказалось, и когда Деншер в тот же вечер, и с бо́льшим основанием, задал ей следующий острейший вопрос, рвавшийся с его губ еще утром, но который его предыдущие заботы тогда вытеснили из его сознания. Такая удача выпала ему, по случайности, потому, что, явившись, как обычно, к концу дня во дворец, он узнал от миссис Стрингем, что Милли и теперь не сможет спуститься, чтобы пообедать с ними, но, судя по всему, сумеет присоединиться к ним позже. Он застал Сюзан Шеперд в большом зале, где горело гораздо больше свечей, чем обычно зажигали по распоряжению их приятельницы – Милли день ото дня становилась все более щедрой, все более роскошной, – всех это поражало, и все ее за это поддразнивали: яркое пламя высвечивало всепроникающую мистерию Стиля. Так Деншеру удалось провести наедине с нашей милой дамой пять минут до того, как появились миссис Лоудер и Кейт: пять минут, осветившие на самом деле значительно большее пространство, чем все свечи Милли.
– А можно ли ей спуститься сюда – следует ли ей это делать, если ей это не по силам?
Деншер задал этот вопрос, движимый изумлением, возникавшим всякий раз при промельках – какими бы редкими они ни были – сокровенной правды о здоровье девушки. Разумеется, эта проблема существовала – она витала в воздухе, трепетала в самой почве под его ногами, в пище, вкус которой он ощущал, в звуках, какие он слышал, – эта проблема была повсюду. Однако она существовала повсюду так, что влияла на Деншера, словно просьба, словно обращение к его собственной деликатности, как и к благоразумию всех остальных, чтобы никогда не делалось никаких упоминаний об этой проблеме. И в это утро никаких упоминаний об ее объясненном непоявлении практически не делалось – их отсутствие, как мы знаем, было неловким, просто чудовищным! – и разговор с миссис Стрингем дал Деншеру первое позволение открыть глаза. До тех пор он с удовольствием держал их закрытыми, тем более что это оказывало его душевному состоянию весьма полезную поддержку. Если бы он действительно не желал, чтобы его поставили нос к носу с правдой о здоровье Милли, что лучше такого разговора могло доказать его прямоту? Для нее, вероятно, это выглядело бы трогательно, для него самого, может быть, даже смешновато, но он не испытывал такого большого любопытства, какое испытывал бы по отношению к обыкновенной приятельнице. Возможно, в какие-то моменты он вдруг встряхивался, пытаясь побудить себя к этому, исключительно ради простого приличия, но, даже ради приличия, любопытства не возникало. В чем же тогда было его двуличие? Он, по крайней мере, был твердо уверен в своих чувствах к Милли – ведь было ясно установлено, что никаких чувств нет. Все его чувства были к Кейт, нисколько – даже на вес птичьего пера – не оставалось ни для кого другого. И действовал он ради Кейт: для одной Кейт, не отклоняясь ни на дюйм ради ее подруги. Соответственно, здесь не было его интереса, так как, будь у него к этому интерес, его бы все это заботило, а если бы его это заботило, ему хотелось бы знать. А если бы ему хотелось знать, он не оставался бы просто пассивным, и его простая пассивность могла теперь стать свидетельством его достоинства и чести. В то же время, позвольте нам добавить, его достоинство и честь чуть было не испортили его краткую беседу с Сюзан Шеперд: к счастью, этого не произошло. Один беглый взгляд – похоже было, что Сюзан желала дать ему такую возможность; и похоже было, что сам он, на существующих условиях, готов эту возможность от нее принять. Она не просто позволила ему открыть глаза – она фактически предложила ему это сделать.