— Здесь? — он указал на дверь, в которую я вошел ночью.
Женщина запротестовала:
— Но мадам спит.
— Это не важно, — отмахнулся он и резко повернул ручку. Мы вошли.
Кровать по-прежнему стояла в углу, старуха лежала под покрывалами, но простыни сменили и комнату вымыли. Постелены также свежие ковры, и исчез запах горелой бумаги. Испачканные пеплом доски пола заново отмыты и навощены. Комната представляла собой санитарно обработанный вариант той выгребной ямы, что я видел вчера, а старая женщина лежала очень тихо. Я слышал, как Эмма затаила дыхание.
Я прошел через комнату и уставился на кровать, на мгновение подумав, что, может, сюда подложили кого-то другого. Но нет, все то же старое лицо, с выступившими от старости голубыми венами, череп покрыт редкими волосами, огромные глазные яблоки прикрыты тонкими веками. Мадам Сульт лежала на спине, как статуя, охраняющая потолок, и только едва заметное колыхание груди говорило о том, что она жива.
Ле Брев встал, руки в боки.
— Ну?
— Вы не должны ее тревожить, — предупредила женщина.
— Заткнитесь. Где обувь?
— Какая обувь?
— Черт бы вас побрал, — взорвался я, — обувь моих детей!
Ее лицо было самым глупым лицом на свете, когда она ответила:
— Здесь нет никаких детей.
В полном отчаянии я стал исследовать комнату, выглядывая из окон, залезая в углы, осматривая единственное деревянное кресло, единственный комод, незажженный камин. Я постучал по трубам, и они гулко отозвались.
— Никаких детей? За последние три недели?
Она покачала головой:
— С тех пор как здесь живет мадам Сульт, детей здесь не было.
— Сколько здесь прислуги? — поинтересовалась Эмма.
— За мадам Сульт присматриваем только я и мой муж, да еще Лизетт из деревни, она прибирает здесь.
— На такой большой дом всего двое?
Я видел неприязнь на ее лице и хотел закричать во весь голос, что здесь что-то неладно. Наверняка. Точно.
— Да, мадам.
Она сплела руки, будто приготовилась сделать реверанс.
— И больше никого? Тогда зачем нужна охрана? — спросил я через Эмму.
— Она платит им. Хочет быть одна.
Эмма смотрела на голову на подушке, ей явно было не по себе. Она жалела старую женщину.
— Господи, помоги, — прошептала она.
Сиделка начала суетиться:
— Пожалуйста, вам нужно уходить.
— Только после того, как я обыщу этот дом сверху донизу, — настаивал Ле Брев.
Она развела безнадежно руками:
— Мадам никогда не позволит…
— У мадам нет выбора, — перебил ее Ле Брев. — Так, начинаем.
Начали мы с первого этажа. Это был большой дом, с четырьмя комнатами по каждую сторону от холла, явно нежилыми, обставленными старой мебелью. Кругом лежал слой пыли, кресла и стулья, обшитые выцветшим ситцем, хранились для радушной встречи гостей, которые здесь не появлялись никогда, но если бы они пришли, остались бы наедине с полными собраниями сочинений Золя, Бальзака и Мопассана или с часами из позолоченной бронзы на мраморных столиках. В комнатах царила атмосфера запустения, на стенах косо висели картины: пейзажи далеких гор, какие-то хижины в неизвестной местности. Что в целом поразило меня во всем доме — это то, как все разом пришло в упадок. Старая мебель некогда стоила больших денег: красное дерево столов, резная отделка шкафов, позолота рам грязных зеркал и потускневших часов, выцветшие ковры. Мы исследовали комнату за комнатой, люди Ле Брева простукивали стены, открывали все шкафы и коробки. Отовсюду на нас смотрела ушедшая жизнь, будто жизнь самой мадам Сульт остановилась двадцать или тридцать лет назад так же, как и часы в доме. Мы не наткнулись ни на одну современную вещь, ни на одно из произведений искусства, которое можно назвать современным; все комнаты походили на музейные, на усыпальницу прошлой жизни, и это прошлое было старым уже тогда, когда мадам Сульт была еще молодой матерью. Никаких личных принадлежностей: мы напрасно пытались найти какие-нибудь семейные альбомы, фотографии детей, игрушки или сувениры из молодой и более счастливой поры. Но ничего этого не нашли: только враждебный дом, неприязненно относившийся к непрошеным гостям, да еще пыль везде, как будто душа дома отлетела, оставив только кости прошлого. И в этом большом ветхом лабиринте жили всего трое людей: прислуга — чета по фамилии Шалендар — и сама мадам Сульт.