Мне стало плохо, я пошел в туалет, чувствуя, как подкатывает тошнота, мой желудок отверг алкоголь и кофе. Унитаз, когда я наклонил голову, был испачкан не моей желчью, а ненавистью, которая клокотала во мне. Я ненавидел Ле Брева и Клеррара, которые всего-навсего пытались помочь. Я ненавидел южную Францию, какая-то искаженная часть меня начинала ненавидеть мою собственную жену, затем меня самого. Это свидетельствовало о появлении страха. Никто, казалось, не может помочь мне. Это было мое обнаженное «я», которое противостояло всему, чего я когда-то хотел и что теперь оказалось бесполезным в связи с внезапным исчезновением детей.
На следующий день я решил съездить в Понтобан, чтобы выяснить все с Ле Бревом. Меня волновал не Клеррар, а старший инспектор. Он был не очень-то откровенен со мной, и я хотел выяснить причину.
Эмма не хотела или не могла сказать мне об этом, но что-то произошло между ними. Я умолял ее уехать, оставить этот дом скорби, но она отказалась. Я надумал было позвонить ее родителям, которые тут же примчались бы, чтобы утешить ее, но она категорически отказалась от этого. Ее горе стало настолько личным, что она не хотела никого видеть рядом с собой: ни меня, ни свою мать — никого. Она оставалась наедине с кошмаром.
Как мы прожили эти дни? Мы словно не существовали в реальности, хотя ходили по тем же коридорам, ели и пили, спали в той же самой кровати… рядом с двумя пустыми комнатами. Валиум, который прописал Эмме полицейский врач, похоже было, все больше и больше отдалял ее от меня. Нас охраняли полицейские, которые приезжали и уезжали на машинах, работали по восемь-двенадцать часов в день, но это не успокаивало нас: они были на нашей стороне, но помочь не могли. Я понял, что надо как-то вырваться из этого замкнутого круга, начать действовать, встречаться с людьми, Эмма же просто лежала на постели, как восковая фигура, и смотрела на меня широко раскрытыми глазами, не моргая, белая как полотно, и время от времени шептала:
— Они исчезли, Джим. Они исчезли навсегда.
— Дорогая. Они вернутся. Их ищут полицейские.
Но ее глаза ничего не выражали, и она часто повторяла:
— Зачем ты нас привез сюда? Это все твоя вина.
Никакие слова не помогали, они лишь сыпали соль на рану. В мыслях я снова и снова возвращался к той грозовой ночи, как и Ле Брев. Но откуда нам что-нибудь знать, если не из воспоминаний? Почему выбрали именно нас? Это был самый страшный вопрос, и я придумывал свои ответы на него, а замученные жандармы понимали не больше, чем мы. Когда я пытался понять, что они говорят, язык становился препятствием, а не помощником, но чаще всего я слышал: «нон».