Я думал, что за мной, вероятно, наблюдают через жалюзи в верхних комнатах. Возможно, один из мужчин на углу был поставлен сюда инспектором Ле Бревом. Ясно было, что местные жители постоянно судачат обо мне. Двое из них шарахнулись от меня прочь, будто от зачумленного, оставив других пялиться на меня, пока я проходил мимо. Старики с воспаленными глазами, которые хранят в своей памяти много воспоминаний и, несомненно, секретов, если бы мне только удалось поговорить с ними. Старики, которые не хотели знать меня.
Духота и истома охватила Шенон, деревушка словно с грустью размышляла о своем прошлом.
Я пересек дорогу и подошел к церкви, тоскливому зданию в строительных лесах (большая часть его уже была отреставрирована), и увидел, что двери храма закрыты. Каменный эльф над входом опрокидывал свой кувшин на грехи мира, казалось, с усмешкой садиста. На шпиле не хватало нескольких серых плиток. Никто здесь не работал и никому не поклонялся, и могилы поросли крапивой.
Все, чего я жаждал, — это каких-нибудь новостей. Даже не открытия, не находки, а просто известия о чем-то. Я присел на каменное сиденье в тени башни и наблюдал, как мимо проносились, направляясь на юг, машины, полные детей и пляжных мячей, с багажом на крышах. Я посылал им вслед проклятия: почему им так повезло, а мне нет?
Каждый из нас становился пришельцем в чужой стране, а, находясь в своем отдаленном домике, мы еще более обособились и уединились. На первый взгляд, состояние Эммы вернулось к почти нормальному, тем не менее за едой, сидя друг против друга, мы едва разговаривали, надеясь, что, какие бы молитвы ни творили в душе, все же сможем хотя бы для виду держаться вместе. Мы знали, что дети должны быть с нами, наши шумные и непослушные дети, вынуждавшие нас ежеминутно прикрикивать на них. Вместо этого мы жили в атмосфере одиночества и страха, с жандармом за воротами, с неприветливыми жителями деревни, исподлобья глазеющими на нас.
Ле Брев появлялся все реже, вместо него приезжая Клеррар, заботливый, как никогда. Оба уговаривали нас уехать домой, но Эмма с каменным лицом смотрела на них волком.
— Пока еще рано! — отрезала она безапелляционно, словно над ней довлел приговор и она была осуждена отбывать положенный срок — две недели, на которые я арендовал дом. Но я хотел, чтобы она уехала сейчас же: ее молчание действовало мне на нервы. Меня раздражало сидение с ней, и в то же время я чувствовал себя виноватым. Поэтому и настаивал, чтобы она уехала домой и ждала там. Она отказалась.
Я повторял, что жизнь должна продолжаться, что она должна вернуться к родителям или домой в Лондон. Отчаяние иссушило ее, и я не мог ничего с этим поделать. Чтобы отвлечься, я и предпринимал бесцельные прогулки по окрестным дорогам и в горы. Даже птицы, и те редко попадались на пути, людей же вообще не было видно. Это было страшное время, которое иссушало нас по мере того, как мы пытались примириться с потерей. Полиция говорила, что мы должны быть готовы, а к чему — не поясняла. Вести из Шенона просачивались в газеты, и во всех публикациях подразумевалось, что наша потеря окончательна. Эмма снова и снова читала мне заметки из «Оризона», оглушенная четкостью их формулировок. «Таинственное исчезновение английских детей». Тусклая фотография нашего дома и наши имена.