Она поцеловала меня в лоб.
Я свесил ноги с кровати, чувствуя себя крепко побитым, но живым. Эстель хотела втереть какую-то мазь в синяки, но я отодвинул ее руку.
— Почему ты не доверяешь Ле Бреву? — спросила она.
— Как я могу доверять ему? Я испортил его розы, — отшутился я.
И в это самое время — если бы я только знал! — мне пытались дозвониться из Парижа. Человек из британского посольства, увидев газеты, названивал в пустой номер, горя желанием узнать, нет ли чего нового. Эмма позже рассказывала: когда она сообщила Ле Бреву, что никак не может найти меня, тот уверил ее, будто я в безопасности в Понтобане. Наверняка он знал, где я. Может, как раз в эти минуты и решилась моя проблема с Эстель. Я почувствовал, как ко мне возвращаются силы, и попробовал сделать несколько слабых шагов по комнате.
— Джим, пожалуйста, ляг…
— Не волнуйся. Со мной все в порядке. У меня есть незаконченное дело.
Она отпрянула от меня, уголки рта печально опущены.
— Джим, — прошептала она. — Твоя одежда вон там. Я выстирала рубашку. Она была в ужасном виде.
Я прошел в ванную. Она была выложена плитками цвета аквамарина, со светло-зеленой занавеской, что создавало ощущение, будто находишься в подводной лодке. Здесь не было никаких кремов, никакого вычурного мыла и необыкновенных шампуней, на небольшой полочке только зубная щетка, бритва и пудра.
Эстель пустила воду в ванну, а я шагнул в нее. Пока я расслаблялся, мы обменивались отрывистыми фразами о нашем прошлом. Ее замужество было неудачным, муж оставил ее с Жанной, которой сейчас семнадцать, она учится в Париже. Ее муж просто ушел от них двенадцать лет назад, и она не удерживала его. По-своему она любила его, ее влекло к нему, но ничего из их семейной жизни так и не получилось, и она признала ошибку. Он инженер-нефтяник, сейчас работает за границей. Хотя было нетрудно узнать его новый адрес, она не испытывала никогда необходимости в этом. Если бы он захотел, то связался бы с ней сам, но никакого письма или звонка не поступало, и она занялась журналистикой, начала с небольших заметок, а затем стала профессиональным репортером. Я рассказал ей об Эмме, о надеждах семьи, о страхе за детей: неужели мы больше не увидим их?
— Что ты имеешь в виду? Что заставляет тебя так говорить? — произнесла она взволнованно. А потом, немного помолчав, вдруг спросила: — Ты любишь свою жену?
— Очень.
Она стояла рядом со мной. Вода облегчала мне боль.
— Не понимаю, — пожала плечами она, — почему ты не едешь к ней? — Она протянула мне полотенце, о чем-то задумавшаяся и печальная.