— Отлично.
В комнату был внесен чайник с волочащимся за ним проводом и блюдечко с зеленой мятой. Вторым заходом на столе появились фигурные стеклянные стаканчики и блюдце с колотым сахаром. Давно я не был на Востоке.
— Сейчас, пусть заварится, — сказал Мустафа. — Значит, на этот раз с нами беседовал уже сам аль-Масри. Мы тоже пили чай или кофе, не помню, наверху, над молельным залом, только нас было уже человек восемь. Все парни лет до двадцати, не больше. Имам говорил по-английски, потому что там были пакистанцы и бенгальцы, а потом, видя, что мы понимаем далеко не все, переводил нам на арабский.
Абду не спускал глаз с имама, каждое слово его ловил. А тот говорил примерно так: «Что вас ждет в жизни? Только нищета. У вас никогда не будет ни большого дома с садом и фонтаном, ни красавицы-жены, а потом еще одной или даже не одной. Ваши дети, как и вы, не получат образования. Ваши родители умрут от болезней, потому что у вас не будет денег ни на врачей, ни на дорогие лекарства. Вы никогда не купите себе новую машину. У вас ведь ни у кого нет машины, даже старой развалюхи. А такие мобильники и часы, какие у вас, в Америке можно найти в мусорном баке. Так ведь? Так, братья мои. Но вы можете поменять свою жизнь».
Мустафа налил чаю в свой стаканчик, вылил его обратно и проделал процедуру еще раз.
— Это называется «хаирма», «возвращение», — просветил он меня. — Милостыня по-арабски тоже «хаирма» — ты возвращаешь Господу часть того, что он дал тебе.
Надо же, о каких вещах этот парень задумывается.
— Интересно. — Я подождал, пока он разольет чай. — И что надо было сделать, чтобы поменять жизнь?
— Стать моджахедом, бойцом за веру. Имам говорил, что мы уже поступим правильно, отправляясь на помощь нашим воюющим братьям в разных странах. Это благо в глазах Аллаха. Но при этом мы еще заработаем столько денег, что нам хватит до конца наших дней. И в подтверждение своих слов аль-Масри сказал, что те, кто даст согласие отправиться на военную подготовку, а потом пополнить ряды моджахедов в Афганистане или в Чечне, немедленно получат по семьсот фунтов. Эти деньги они смогут отправить своей семье, потому что им самим они уже не понадобятся — их возьмут на полное довольствие, как в армии. Мы спросили имама, когда нужно будет уезжать. Он ответил, что хоть через неделю. Абду хотел записаться сразу, но мы сказали, что надо подумать. Аль-Масри не настаивал, он умный человек. Сказал: «Конечно, братья мои. Это серьезное решение, его нельзя принимать на горячую голову».
Мы потом спорили всю неделю, каждый день. Аль-Масри предлагал нам реальный выход. Мы же болтались без дела, и шансов найти легальную работу у нас не было. Каждое утро мы расходились по району, стараясь заработать хотя бы пару фунтов. Кому-то удавалось помочь при разгрузке товара, кто-то раздавал флаеры закусочных и парикмахерских. Но здесь у всех полно своих безработных родственников. Мы втроем иногда за целый день зарабатывали только на тарелку кус-куса с вареной морковью. Мы от этого давно устали, и никакой надежды, что что-то изменится к лучшему. Я уже не говорю о том, что мы ничего не могли посылать родителям. А у нас четыре сестры, и каждую нужно будет выдать замуж. В общем, мы решили, что живыми от нас все равно пользы никакой, но если кого-то из нас убьют, то семья, как сказал имам, получит пять тысяч фунтов страховки. Это деньги. А если убьют всех троих, то целое состояние. Мы об этом тоже говорили. И, скажу честно, все те разговоры про джихад, про выживание мусульман, про то, что надо поступать правильно, на нас тоже подействовали.