| Если бы можно было заглянуть в душу Мак-Кенти, которая столь многое в себя вместила и даже привела в известную гармонию, нас прежде всего поразили бы своеобразная мудрость и еще более своеобразные наслоения его натуры -жестокость и нежность, заблуждения и пороки, служившие ему не только источником страданий, но и наслаждений; мы увидели бы жадную, суровую жизнь первобытного существа, которое руководствуется только своими инстинктами и потребностями. |
| Yet the man had the air and the poise of a gentleman. | И при всем этом у него были манеры и облик джентльмена. |
| To-day, at forty-eight, McKenty was an exceedingly important personage. | Теперь, в сорок восемь лет, Джон Дж. Мак-Кенти был весьма влиятельной особой. |
| His roomy house on the West Side, at Harrison Street and Ashland Avenue, was visited at sundry times by financiers, business men, office-holders, priests, saloon-keepers-in short, the whole range and gamut of active, subtle, political life. | В его большом особняке на углу Харрисон-стрит и Эшленд авеню можно было в любое время встретить финансистов, дельцов, чиновников, священников, трактирщиков - словом, всю ту разношерстную публику, с которой неизбежно бывает связан всякий деятельный и хитрый политикан. |
| From McKenty they could obtain that counsel, wisdom, surety, solution which all of them on occasion were anxious to have, and which in one deft way and another-often by no more than gratitude and an acknowledgment of his leadership-they were willing to pay for. | В затруднительных случаях все они шли к Мак-Кенти, зная, что он посоветует, укажет, устроит, выручит, и платили ему за это кто чем мог - иной раз даже только благодарностью и признанием. |
| To police captains and officers whose places he occasionally saved, when they should justly have been discharged; to mothers whose erring boys or girls he took out of prison and sent home again; to keepers of bawdy houses whom he protected from a too harsh invasion of the grafting propensities of the local police; to politicians and saloon-keepers who were in danger of being destroyed by public upheavals of one kind and another, he seemed, in hours of stress, when his smooth, genial, almost artistic face beamed on them, like a heaven-sent son of light, a kind of Western god, all-powerful, all-merciful, perfect. | Полицейские чиновники и агенты, которых он частенько спасал от заслуженного увольнения; матери, которым он возвращал сыновей и дочерей, вызволяя их из тюрьмы; содержатели домов терпимости, которых он ограждал от чрезмерных аппетитов мздоимцев из местной полиции; политиканы и трактирщики, боявшиеся расправы разгневанных горожан, - все они с надеждой взирали на его гладкое, сияющее добродушием, почти вдохновенное лицо, и в трудную минуту он казался им каким-то лучезарным посланцем небес, неким чикагским богом, всемогущим, всемилостивым и всеблагим. |