Юрша рассматривал пытошную, а его рассматривал с веселым любопытством Мокруша. Он был одет в белую расшитую праздничную рубаху, подпоясанную красным кушаком. Синие шелковые штаны засунуты в начищенные сапоги. Волосы на голове и борода аккуратно расчесаны. Он дружески улыбнулся:
— Вон ты, оказывается, какой, князь Юрий Васильевич! Любопытствуешь? Ну что ж, милости прошу. Впервое довелось видеть? Вот это плети. Вот обычные, а эти подлинней. Вот многохвостка, при ее хорошем ударе кожа не выдерживает, лопается. С третьего удара мясо рвать начинает. А эти плети вроде кистеня, на конце свинчатка вплетена, ребра ей ломать: пять ударов — пять ребер пополам! Вот пилы — ноги, руки можно отпилить у живого. А это, — Мокруша подошел к горну, — жаровня. Многие плети выдерживают. Кожу сдираешь, а они молчат. А на жаровне, когда пятки начинаешь поджаривать, все орать начинают и сознаются, любой наговор на себя принимают. А это шкворни, ими, раскаленными, руки, ноги, бока, спину пришквариваем. А это вот клещики, ноготки срывать, зубы выдирать, ноздри рвать, языка лишать. А тут иголки разные глаза выкалывать, под ногти загонять и колья...
— Мокруша, я знаю, куда попал. Напугать желаешь?
— Прости, князь. Показалось мне: любопытствуешь ты. Вот и начал.
— Да и насмехаешься... Зачем князем величаешь? Полусотник назвал меня вором из воров.
— Э, Юрий Васильевич, князем тебя по делу называю. Я тебя давно знаю, по Кириллову еще моныстырю. Послушников многих видел, а ты выделялся, дядька у тебя был, наставник в высоком монашеском звании. Вины на тебе не было, ко мне не попадал. У меня на конюшне и кнуты и розги были. Нагляделся там на смирение монашеское. Крестится, перед тем как на кобылу ложиться, штаны натянет, опять крестится. Смех и грех.
— Веселый, я смотрю, ты.
— А как же, в нашем деле скучать нельзя, запаршивишь. Либо веселым нужно быть, либо злым, зверем. У меня же все помощники веселые. А как песни спевают!
— Что толку нашему брату от вашего веселья?
— Не скажи, князь. Толк есть. Людей мучают не ради мучения. Как раз столько, сколько прикажут. Эх, Юрий Васильевич, князюшка! Ты вон на меня зверем глядишь, а я как узнал, что про тебя речь, загорился. Жаль мне тебя стало, вон как жаль!
— Кроме всего, ты еще и жалостливый?
— Верно. Малым ребеночком жучков, паучков жалел. Лягушек у ребят отбирал да отпускал. Никого не обижал, зато меня каждый норовил обидеть. Мокрушей прозвали — в отрочестве часто мокрым просыпался, дразнили... Подрос, сдачи давать начал. А все ж на кулачках иль еще как нос кому расквасишь, иль зуб выбьешь — жалко человека, а содеянного не вернешь. Потом в конюхи подался, лошадей жалел, вон как. Бессловесное, а умное животное. В Кириллове монастыре конюхом был. Там велели монахов да послушников драть. Драл, хоть и жалко было. Там меня государь и приметил, к себе взял... Старца Пантелеймона поминали тут, привезут, наверное. А для меня стариков казнить — нож вострый.