— Теперь понял, что не до шуток? Так кого допрашивали?
— Стрелецкого сотника Монастырского.
В возке кто-то охнул. Хрипатый спросил:
— Как пытали?
— Плетьми и малым огнем.
— Какая вина его?
— Признался... о Господи! Язык не поворачивается сказать такое.
— Пусть поворачивается. Подьячий, у нас времени мало, не тяни. В чем признался?
— Признался, что он сын царицы Соломоний.
— Государь поверил?
— Кто ж его знает. Принялся выспрашивать, кто из бояр с ним заодно.
— Кого он назвал?
— Из бояр никого. Сказал только, что людям Кудеяра известно, что родительница его — великая княгиня. Государь же Иоанн Василич хотел вызнать бояр, приказал палить большим огнем. Но тут отозвал его боярин Афанасий.
— Что случилось?
— Афанасий сказал, что царевич Дмитрий вдруг заболел.
Другой голос из глубины возка спросил:
— Ноги сотнику крепко пожгли?
— Малым огнем, угольями кат прижигал. Горелым мясом запахло чуток.
— Сотник в пытошной остался?
— Там. Заутро Мокруша повезет его в Москву.
Это известие всех всполошило, его забросали вопросами. Однако Сухоруков ничего более толком не знал. Потом его расспрашивали о вчерашнем допросе. Он охотно поведал о гибели на дыбе Харитона и твердости десятника Акима. Наконец хрипатый молвил:
— Верю я тебе, Сухоруков, и отпущу с миром. Тут недалеко, к концу всенощной прибежишь, ежели поспешишь. Ты не дурак, думаю, язык распускать не в твоей прибыли, да и пытошные дела тебе знакомы. Мы тоже молчать будем. Скоро поймешь — теперь с тобой одной веревкой повязаны. И еще запомни твердо: твой дом, женушку и ребятишек твоих хорошо знаем. Уберечь их — от тебя зависит. А понуждишься, приду повидать тебя. Нежданом меня звать, купцом буду, товар принесу. Запомнил?
— Запомнил, Неждан.— Вот и ладно. Теперь ступай с Богом.
Сухоруков спрыгнул с возка, со страхом ожидая, что сейчас его рубанут стрельцы. Ан ничего. Возок и всадники умчались в темень. А он вгляделся. Неподалеку темнела околица Тонинского, как раз та, где еще недавно стояла соломенная Масленица, перед вечером, видать, сожгли ее. Вот и обгорелыши из-под свежего снега торчат. Узнал место и бросился бежать к селу, а потом по тропинке к церкви. Отдышался, тихонько вошел в храм и простоял в уголочке до конца службы. Вышел на виду у всей дворни. Ужинать его пригласил к себе дворецкий. Подьячий пил медовуху, но ел мало, сказавшись, что перед службой, видать, блинов объелся, живот схватило.
Только после ужина, вернувшись в гостевую и взобравшись на полати, он обдумал все, что с ним случилось. Его краткую отлучку вроде никто не заметил, на паперти никого не было. Теперь нужно решать, как быть дальше. Одно ясно — это лихие люди, может, и кудеяровцы. Они оставили его в живых, значит, в их интересах не поднимать во дворце шума. А если ему поднять? Сразу спросят, откуда узнал? Где был, с кем говорил? И не миновать дыбы. А на дыбе, он знал хорошо, говорили и то, что знали, и то, чего не ведали. А раз дыба, значит, все кончено! И дом на Арбате, и огород с садом пойдут прахом. Жена с дочкой начнут жить Христовым именем. Нет и еще раз нет! Он будет молчать. А что сделают эти лиходеи? На то, видать, воля Божья. Но он твердо решил найти причину, чтоб завтра с Мокрушей в Москву не ехать. Потом принялся ворочаться на полатях, кряхтеть, много раз выходил на двор, громко хлопая дверью. Кто-то из потревоженных соседей по нарам спросил: