Так мы просидели с ним еще с час, тихо, как мышки. Затем я оглядела всю огромную залу с гладким, не застланным ковром полом и подумала, что здесь можно славно поиграть, если убрать стол. Я попросила Линтона позвать Зиллу, чтобы она нам помогла, а потом мы могли бы сыграть в жмурки. Мы бы велели Зилле нас ловить, – как мы с тобою, Эллен, бывало, развлекались. Но Линтон не хотел таких игр, не видя в них никакого удовольствия. Однако он все же согласился поиграть со мной в мяч. В шкафу мы нашли два мяча: они там лежали среди других старых игрушек, волчков, обручей, ракеток и воланов. Один мяч был помечен буквой К, а другой – буквой Х. Я хотела взять тот, который был с буквой К, будто он для “Кэтрин”, то есть для меня. А тот, что с буквой Х, как раз подходил Линтону, ведь его фамилия Хитклиф. Но из этого мяча начала высыпаться набивка, поэтому Линтону он не понравился. Мы начали играть, я все время выигрывала, и тут мой брат опять рассердился. Он начал кашлять, бросил мяч и вновь опустился в кресло. Но в тот вечер его было вовсе не трудно снова привести в хорошее настроение. Мне достаточно было спеть ему пару песенок – твоих песенок, Эллен, – но тут оказалось, что уже поздно и мне нужно идти. Он просил и умолял меня прийти на следующий день, и мне пришлось ему это пообещать. Мы с Минни летели домой со всех ног, а когда я заснула в ту ночь, то до самого утра видела во сне Грозовой Перевал и моего милого, милого кузена.
На следующий день мне было очень грустно: ведь тебе стало хуже, и еще мне не нравилось скрывать от папы мои поездки на Грозовой Перевал, а хотелось, чтобы он узнал о них и одобрил. Но после чая на небе уже сиял полный месяц, и я пустилась в путь по пустоши, сплошь залитой лунным светом. “У меня будет еще один счастливый вечер, – подумала я, – и что вдвойне меня радует, у моего дорогого Линтона – тоже!” Я пустила Минни рысью, когда въезжала в их сад, и уже огибала дом, но в этот момент передо мной возник этот мужлан Эрншо. Он взял мою пони под уздцы и сказал, чтобы я зашла в дом с главного входа. Потом он погладил шею Минни, назвал ее доброй лошадкой и замешкался, словно хотел, чтобы я поговорила с ним. Но я велела ему оставить мою лошадь в покое, а не то она его как лягнет! Он рассмеялся и на своем ужасном наречье заявил, что “пусть лягается, от него не убудет”, а потом с ухмылкой посмотрел на ноги моей лошадки. Мне даже захотелось, чтобы Минни его действительно припечатала копытом! Он пошел открывать мне дверь и, поднимая засов, посмотрел на надпись над дверью и сказал, стесняясь и важничая одновременно, как истый деревенский увалень: