ГЛАВА LVII
АРТУР ПЕРЕЕЗЖАЕТ
Поведение Артура стало еще более вызывающим. В его руках больше не таял лед. Он обращался к тем, кого не было, и показывал пальцем в пустое пространство. Он ощупывал все предметы, которые ему давали, и спрашивал, что это такое, он путал горячее и холодное, выпуклое и впалое. Он говорил, что его постоянно задевает шелест ткани. Открылась, наконец, его способность говорить на арамейском, он бормотал, например, такие фразы:
— Ана кома, мажера безебура ганаба, абла шалок леон, афкид руши.
Он не знал, что они означали. К нему отправили австрийского ученого доктора В. и востоковеда Ф., чтобы перевести их.
Под предлогом предложить мировое турне с декламацией тарабарщины, как-то утром, на рассвете, завернув его в шерстяное одеяло, от него попытались избавиться, однако шум о побеге разлетелся среди деревенских жителей, и те к трем часам утра, прихватив косы и садовые ножи, окружили обитель: они хотели оставить у себя святого, при котором начала процветать торговля.
Но однажды ночью, когда все спали, ворота монастыря растворились без человеческой помощи, и Артур был призван с постели, где лежал, обливаясь кровью.
Он сбежал, он шел босиком по мерзлой земле; там, куда он ступал, снег загорался. Идя долиной, он услышал шум битвы. Поляна была пустынной, поросшей низкими деревцами, словно исхоженная по ночам ведьмами, однако, он слышал, как из пробитых доспехов ручьями бьет кровь.
Он плеснул кровью вверх, к небу: знаки, разбрызгиваясь, сворачивая смыслы, пропали. Он прикрепил к поясу стекляшки и каждый день собирал в них кровь, ходьба мешала ей загустеть, он опускал в сосуды лоскутки пористого шелка или птичья перья; кровь, которую он проливал в разных местах, как правило, в час смерти Лапочки, стала также и его единственной пищей, единственным питьем, он питался, сам насыщая себя таким образом, он был бледен, его испражнения стали жидкими, и, если бы кто-нибудь захотел отколотить его, то стеклянные колбы, спрятанные под поясом, разбились бы, все его имущество бы пропало, ему оставалось бы лишь умереть, сбросив одежду в снег; дабы ускорить финал, он лег бы в чей-нибудь гроб в обнимку с покойником.
Он совершенно замкнулся и удалился от мира, так как оставил деревни, предпочтя им захоронения и склепы. Привык каждый вечер приходить на какое-нибудь кладбище, выбирать могилу и воскрешать в своих объятиях мертвеца; с тех пор, как он кормился собственной кровью, его тело в любое время было обжигающим, когда он раздевался на опушке перед мавзолеями, от него валил пар, проходивший меж мраморными монументами и оставлявший огненную лаву с его рта, пальцев, члена на оледеневших позабытых телах, он оставлял их обтекать и синеть, одевался и посылал воздушные поцелуи, его немного шатало, он ложился там, где виднелась трава, порой, когда мертвец ему очень нравился, он звал его Лапочкой, и, когда заря повелевала того оставить, выплескивал один из стеклянных цилиндров тому в лицо, называя своей маленькой окровавленной пташкой, и то могла быть старуха с лысой, как у сифилитического младенца, башкой, она все равно ему нравилась, могильщики же, поскольку он прихрамывал, а изо рта шел пар, который они принимали за винный, считали его одним из своих.