— Прости, что меня вчера не было рядом, — первым делом покаялся псионник, — дежурство на острове.
— Ничего, — я пристегнула ремень.
— Куда тебе?
— Домой.
— В Вороховку? — грустная усмешка специалиста была почти не заметна.
— К бабушке.
Илья кивнул и стал разворачивать машину.
— Если хочешь, то можешь пожить у меня. Сима будет рада, — предложил он.
Я вспомнила жену псионника, Симариаду, высокую тучную женщину, обладательницу громкого голоса и непревзойдённого кулинарного таланта. Ни детей, ни внуков у Лисивиных не было, и они всегда рады друзьям. Только, боюсь, гость сейчас из меня никудышный.
— Вы не знаете, это надолго? Я имею в виду, когда можно будет уехать?
Лисивин искоса взглянул на меня и затормозил перед знакомым серым домом.
— Когда захочешь, — его лицо было таким сочувствующим и добрым, что слезы невольно подступили к голу, — официальных причин задерживать тебя нет, но Лена…
Он замолчал, стараясь подобрать правильные слова. Пауза, от которой так и веет тактичностью.
— Сергий и Злата в больнице, у Нирры осталась лишь ты. Сама понимаешь — похороны, наследство.
Я сжала пальцы на сумке, не хотела, чтобы он увидел, как они задрожали.
— Никогда никого не хоронила.
— Мы поможем. Не бойся, империя в стороне не останется. Твоя бабушка была великой женщиной, что бы ни говорили. Все не могут быть добрыми.
— Вы найдёте убийцу?
В глазах Ильи промелькнуло отражение моей боли, он отвернулся и постучал пальцами по рулю и предложил:
— Давай поднимемся.
В вестибюле дежурила другая пара охранников, их я тоже хорошо знала, но сейчас даже и не вспомнила о вежливости. Псионник проигнорировал лифт и пошёл по лестнице, собственно, как делал это всегда. В детстве я частенько бегала с ним наперегонки и, бывало, побеждала. Когда он позволял.
Бумажка с печатью кривым белым лоскутком украшала дверь. Хороша б я была, явившись сюда одна. Место преступления всегда опечатывают.
Илья сорвал полоску и открыл дверь собственной связкой.
— Ниррин комплект, — пояснил он, словно кто-то спрашивал.
Я заставила себя переступить порог. Прошло несколько часов, а жизнь развернулась на сто восемьдесят градусов. Следы этих перемен были везде — в небрежно брошенных вещах, в отодвинутой мебели, в истоптанном ковре, в остатках порошка на каждой горизонтальной поверхности. Дом — это не четыре стены и крыша, не дорогие ковры и мебель, не солнечный свет и ажурные занавески, дом — это человек, что его создал.
Псионник не стал даже разуваться, меня почему-то это покоробило.
— Садись, — сказал он, устраиваясь в гостиной. — Алленария, — Лисивин сложил руки замком, — то, что я скажу, тебе не понравится, поэтому прошу, выслушай, а потом кричи. Договорились?