– Милая моя, – сказал он жене, как только они остались одни, – я спешил уйти для того, чтобы скорей сообщить тебе, что я привез из Пешта новость, которая доставит нам много хлопот. Мейер жив!
– Что ты говоришь? – Антуанетта побледнела. – Неужели Герберт позволил себе солгать?
– Нет, он действительно стрелял в себя, но пуля попала в часы, скользнула, и рана его, хотя опасна, но не смертельна. Доктора ручаются за его жизнь. Теперь, как ты полагаешь, нужно ли сообщать об этом Валерии?
– Избави бог! Это вызвало бы в ней новую борьбу. Сегодня у нее был с Раулем разговор, и теперь необходимо, чтобы она считала Самуила умершим, пока не выйдет замуж и не привыкнет к своему новому положению. Мы уезжаем послезавтра, а когда вернемся, вся эта история забудется, и никто не будет больше говорить о ней в Пеште. После свадьбы новобрачные уедут, а после их возвращения я сообщу об этом Валерии.
– Ты права, – сказал Рудольф, успокоенный, – так лучше, и раз Рауль будет ее мужем, красота и привлекательность покорят ее сердце и заставят забыть этого еврея.
Прошло около двух месяцев после приведенного нами разговора. Стоял чудный сентябрь, было жарко как в июле месяце, и масса гуляющих и катающихся толпилась на главном месте прогулок города Пешта. В изящном коляске, обращавшей на себя внимание любопытных, сидело двое молодых людей: один из них маленького роста, коренастый, черноволосый, резкого еврейского типа, внимательно рассматривал своими зоркими хищными глазами толпу гуляющих и лишь изредка взглядывал украдкой на бледное исхудалое лицо своего спутника, молчаливого и равнодушного, который, видимо, только что оправился от тяжелой болезни.
Самуил Мейер действительно выжил, несмотря на тяжелую рану, которую нанес себе в минуту безумного отчаяния. Молодая сильная натура поборола смерть, но рана сердца все так же давала себя чувствовать, как и в первый день. И только его гордость, восставшая во всей силе, помогла скрыть его слабость. Он не хотел, чтобы люди, оскорбившие его так жестоко, видели его отчаяние, и наружно казался совершенно спокойным…
В числе евреев, сопровождавших старшего раввина и вошедших прежде всех в кабинет Самуила, когда раздался выстрел, был также товарищ его отца биржевой маклер Лейба Зильберштейн. Старый еврей взял на себя все заботы о раненом и с большим усердием ухаживал за больным одиноким молодым человеком. Разузнав все подробности об отношениях Мейера с семьей графа Маркоша, Зильберштейн, состояние которого было очень незначительное, а семья многочисленная, решил воспользоваться случаем и осуществить очень выгодный для себя план – выдать свою старшую дочь за миллионера. Упорно, с терпением изучал он Самуила и искусно возбуждал страсти, кипевшие в его наболевшем сердце. Мало-помалу, он внушил ему, что самый лучший и достойный ответ на оскорбление, нанесенное ему Валерией, было жениться самому. Затем он предложил ему свою дочь, и банкир, ослепленный затаенным отчаянием и пламенным желанием убедить изменницу, что она перестала для него существовать, дал свое согласие, не разглядев даже ту, которую брал.