– Это один из самых красивых районов города Нью-Йорка, – любила повторять мама.
И тогда я ей отвечала:
– Я не район критикую. Дело в самом доме.
И это, конечно, являлось самой наглой ложью. Потому что я совершенно точно была недовольна и тем, и другим.
Облагораживание и перестройка, что охватили Центральный и Восточный Гарлем, оставили Западный Гарлем в стороне. По крайней мере, нашу маленькую его часть. Это участок между 135-й и 145-й стрит и между Бродвеем и Амстердам-авеню. Он выглядит совсем грустно. Дешевые домовладения, жалкие, захудалые квартиры. На Бродвее еще осталась парочка приличных ресторанов, но и они, видимо, скоро закроются. Атмосфера свободно действующего рынка наркоты под открытым небом, несомненно, несколько подрассеялась, но иной раз возникает такое ощущение, что наркодилеры просто ушли в подполье.
Но, помимо этого, рядом существует и другой Хэмилтон-Хайтс. Вот там царит сплошное великолепие. Конвент-авеню, Хэмилтон-Террас, Шугар-Хилл – эти просто поражают воображение, впрочем, они всегда поражали воображение. Вплоть до самого последнего времени они оставались в числе самых тщательно хранимых секретов Гарлема. Даже при наличии такого всем хорошо известного заведения, как Сити-колледж на Конвент-авеню, Хэмилтон-Террас, к примеру, всегда избегала всеобщего внимания. Это был всеми забытый анклав. Город сам по себе. Даже воздух там другой.
Там. Вот так я это себе представляла. Это было там. А вот это было здесь, где народ держался из самых последних сил.
– Ну, если тебе здесь не нравится, уезжай, – говаривала мама.
А я в ответ только вздыхала. Потому что мы обе знали, что никуда я не уеду. Не имея приличной работы и без нее самой. Моей мечтой было заработать достаточно для того, чтобы нам обеим выбраться оттуда, но мама и слышать об этом не желала.
– Это мой дом, – говорила она. – Когда я умру, он будет твоим, и ты сможешь делать с ним, что тебе, черт побери, захочется. Но пока что он мой. И уеду я отсюда только на тот свет.
– Не говори так!
– А почему бы и нет? Когда-нибудь ведь это все равно случится, – отвечала мама, а затем добавляла с печальной усмешкой: – Это же должно когда-то случиться.
У нее было слабое сердце, слабое, но решительное. Это явствовало из ее электрокардиограммы – как оно почти останавливалось, словно заколебавшись, потом начинало трепетать и качать кровь, снова почти останавливалось, потом вновь начинало трепетать и качать кровь. Это поражало ее врачей и беспокоило меня. Но маму это лишь слегка озадачивало, приводило в некоторое недоумение. Иногда я слышала, как она плачет в своей комнате. Почему ей приходится продолжать жить, когда так много ее друзей и подруг уже ушли?