В конце концов я как-то сумела дотащиться до постели. Легла и закрыла глаза, но заснуть не смогла. Через час встала и направилась в комнату мамы.
Дверь была закрыта. Я постояла, набрала полную грудь воздуху, потом повернула ручку и вошла внутрь. Не знаю, что я там ожидала увидеть или что боялась увидеть, но там ничего не оказалось. Я не сломалась и не свалилась. Не уронила ни слезинки. Для этого я была слишком на взводе и, вероятно, слишком боялась дать себе волю.
Все таблетки мамы лежали у нее на туалетном столике; пузырьки выстроились в ряд, как игрушечные солдатики. Все, кроме седативов. Я проверила все пузырьки, потом снова проверила. Куда они подевались? Они же должны быть здесь! Я только намедни купила их по рецепту. Все остальное было на месте, не было только снотворного…
И тогда я все поняла. Поняла, куда подевались эти таблетки.
У мамы не просто отказало сердце. Она сама решила, что устала жить… и, помня о том, что сама запланировала, прежде отправила туда Диззи и Гиллеспи, вперед себя. Это я виновата, – сказала она мне. – Это я виновата, что они умерли. Это звучало совершенно безумно, но эти слова каким-то безумным образом имели смысл.
Вот тогда у меня хлынули слезы, когда я все поняла до конца. Как же я ее отпустила, как же я не сумела ей помочь, оказалась не в состоянии помочь ей восстановить надежды, вытащить ее из этой трясины депрессии… Да, я жутко ее подвела, потерпела полную неудачу.
* * *
В свидетельстве о смерти, выданном соответствующими властями, была просто указана «сердечная недостаточность». Снотворное там не упоминалось. Может, они просто поленились проверять. Может, просто поглядели на очень старую женщину и решили, что она умерла от естественных причин.
Похороны были простые, такие, какие и хотела мама, как она сама говорила. Несмотря на то что она полагала, будто осталась совсем одна, у нее все же сохранилось несколько друзей среди соседей. Они пришли на похороны, многие такие же хилые и слабые, как она. Все они были страшно добры и желали помочь и поддержать, и я была им благодарна за память и любовь к маме, которую они выказали.
В тот вечер один из этих друзей зашел ко мне. Это был мистер Эдгар Риз. Он жил двумя этажами выше, и хотя ему было за восемьдесят, он частенько выходил на улицу и вообще регулярно болтался в окрестностях. Я подозревала, что он когда-то был неравнодушен к маме.
– Я просто хотел вернуть вот это, – сказал мистер Риз и протянул мне мамино блюдо из-под пирога.
– Ох, спасибо, но когда она успела…
– Позавчера. Она попросила меня сходить в магазин. Я сказал, что схожу, если она испечет мне пирог.