вот шальной снаряд разницы знать не знает, для него все равны, что Сашка, что Чуликов. Вспаникуешь, коли сильно себя любишь.
А Чуликова рядом не было. Он всегда держался Сашки. Я невольно стал искать глазами по колонне… Не сразу узнал его — не та походка, шагает со свободной отмашкой, даже мотня штанов, похоже, не очень болтается.
— Эй, Чулик!
Он обернулся. Его узкое лицо всегда было потухше серым, тонкие губы в кисленькой складочке, сейчас же потно румяно, а глаза блестят.
— Где твоя селедка, Чулик?
Ноздри тонкого носа дрогнули в хитрой, затаенной улыбочке.
— Какая селедка? — невинное удивление.
— Забыл, как с ней миловался?
— Вид оружия — селедка? В современных войсках? Тебе померещилось, сержант.
— Давай, давай поиграем в дурочку.
Он приблизил ко мне свои блестящие глаза, они неожиданно лукаво-карие, хохотнул счастливо.
— Даже Сашка селедку бросил, а уж он-то ее любил, К фигуре шла.
Не слишком-то почтительные слова. Бравому Сашко сейчас не по себе. Чудиков весел и самостоятелен. Все кругом выворачивалось наизнанку.
Мы только еще подходили к фронту, а люди уже менялись. Изменился ли я?..
Мы выехали на истоптанную бахчу. Вбитые в пыль узорные листья, и кое-где чугунно темнеют не налившиеся, с кулак арбузы.
Мы выехали на бахчу, и в воздухе запели пули. Сколько я читал о свистящих над головой пулях, герои книг слушали их без содрогания, но подразумевалось — нужна сила воли, чтоб без содрогания, нужно мужество. Теперь не в книгах, не в кино, исполнилось наяву — над моей головой свистят пули, и вовсе не зловеще, на удивление нежно, застенчиво. Мне нисколько не страшно, далее весело, и никакой силы воли не прилагаю, получается само собой. Может, я исключительная натура, из тех, кто вообще не ведает страха? Но со мной рядом никто не страшится, хотя пули занимают всех, задирают вверх небритые подбородки, оживленно переговариваются.
— Птички божии, не наслушаешься.
— Петь пой, да не клюй.
— Эти пеночки поверху летают. Услышим еще и низовых, что позлей.
Нехитрое пророчество сбылось через несколько шагов. Внезапный, взахлеб яростный визг, я ныряю каской вперед, в смущении поспешно распрямляюсь. Распрямляются и другие, озадаченные и тоже смущенные. Сашка Глухарев отряхивает с колен пыль, прячет лицо.
— Она самая, низовая пташечка.
— Целы?..
— Вроде бы никого.
Наигранное конфузливое веселье, но что-то остается на солдатских физиономиях, что-то одинаковое для всех, какие-то несвойственные прежде складочки и морщинки. Даже у Чуликова…
Он неожиданно возмущается:
— Это глупо!
— Что, умная голова?