Я машинально подобрал обрывок высохшей зелёной водоросли, немного похожей на миниатюрную сосновую ветку. Повертел её в руках, радуясь, что она не спешит превратиться во что-нибудь диковинное, как это часто бывает во сне. С трудом, по слогам зачем-то произнёс: «Гла-ми-та-ри-ун-май-о-ха», — хотя это, конечно, была не она. Однако слово сработало, как заклинание для прояснения ума: я наконец чётко вспомнил, кто я такой. И где нахожусь, и зачем. И швырнул растение в море. Пусть хотя бы оно оживёт.
— Значит всё-таки передумал, — сказал Иллайуни.
В этом сне он был похож на себя примерно как пирс на мою крышу. Невысокий, плотный мужчина средних лет с выдающимся брюшком, широким скуластым лицом и крупным мясистым носом. Но я всё равно точно знал, что передо мной именно Иллайуни. Кто же ещё.
Вместо густых волос его голову сейчас окружали бурные потоки воды, создающие, тем не менее, иллюзию вполне аккуратной причёски; кисти рук пылали, как факелы, но ему это, похоже, совсем не мешало комфортно себя чувствовать, сложив их на груди. У ног Иллайуни сидело существо, отдалённо похожее на очень крупную безглазую пернатую кошку, с неожиданно трогательными меховыми ушами, свисающими почти до земли. Наяву всё это наверняка показалось бы мне удивительным, но тем и хороши сновидения, что самые странные вещи принимаешь такими, каковы они есть.
Ну, правда, некоторые простые вещи во сне внезапно становятся сложными. И сейчас я никак не мог ему ответить — вроде бы совершал обычные усилия, но звуков почему-то не издавал.
Наконец, повинуясь не мысли, а импульсу, я поднял с пирса — с крыши, конечно же с крыши! — небольшую тёмную ракушку причудливой формы, сунул её в рот и тут же заговорил. Сперва низким, утробным голосом, что-то совершенно бессмысленное: «Айле кетраим думдеримай орубос огенатрия айбуроим», — и всё в таком духе. Но постепенно взял процесс под контроль и вполне внятно сказал:
— Я не передумал.
— Я велел тебе уснуть, взяв в руки вместилище смерти, — напомнил Иллайуни. — И где оно?
Он говорил спокойно и деловито, как начальник строительной бригады, которому не заплатили примерно за полгода работы. Я имею в виду, что за этим спокойствием чувствовалось искреннее желание хорошенько меня отметелить, и останавливала его вовсе не гуманность, а только соображения, что дело ещё можно уладить миром.
— Меня застукали, — признался я. — В самый последний момент. И не кто-нибудь, а такой специальный прекрасный человек, с которым я при всём желании ничего не могу поделать.
— Хотел бы я посмотреть на этого человека, — сказал Иллайуни. — Возможно, мне найдётся чему у него поучиться.