— Ничего страшного, потом приделаешь на место. Ты аккуратный. И руки у тебя, хвала магистрам, не совсем из задницы растут.
— Сэр Макс, — вдруг окликнула меня Меламори, и голос её звучал угрожающе, как вступительный аккорд симфонии о конце Мира. — Иллайуни мне всё объяснил. Получается, ты тут собирался умирать какими-то нелепыми чужими смертями? Вместе с ними? А меня не позвал? Не верил, что я тоже сумею? Никогда тебе этого не прощу.
Надо отдать ей должное: за всё время нашего знакомства это была первая настоящая сцена ревности. И она удалась на славу. В смысле, я и правда почувствовал себя виноватым, как ни нелепо это звучит.
Но вместо того, чтобы оправдываться, я сказал Иллайуни:
— Смотри-ка, нас уже четверо. Тебя это не вдохновляет?
— А тебя не пугает? — откликнулся он.
— Мне в кои-то веки приснилось, что я очень храбрый, — усмехнулся я. — Очень приятное состояние. Хоть не просыпайся теперь никогда.
— Неужели правда готов рискнуть? Всеми нами, не только собой?
— Да нет никакого риска. Не забывай: это мой сон. А в моих снах никто по-настоящему не умирает. У меня и наяву-то особо не забалуешь. Я тебе уже говорил: я желаю торжества жизни. А когда я чего-то так сильно хочу, получаю. Неважно, какой ценой. Поэтому если всё-таки решишься, две из пяти — мои.
— Не будь дураком. Нельзя умереть, не воскреснув. Нельзя воскреснуть, не проснувшись. А это означает, что вторая смерть может прийти за тобой наяву.
— Но почему ты сразу не сказал? — опешил я. — Ради чего тогда это всё?..
— Потому что мне надо было сперва увидеть их своими глазами, а потом принимать решение. Если бы смерти срослись остриями, можно было бы попробовать отпускать их по очереди; на таких условиях я бы, пожалуй, сыграл. А так… Нет, не рискну.
— Ничего, зато я рискну, — упрямо сказал я.
Зря, конечно. Не представляю, как стал бы выкручиваться, если бы он вдруг согласился. Но Иллайуни отрицательно помотал головой.
— Ого, — удивлённо воскликнула Меламори. — Что-то ты совсем разошёлся.
Она смотрела не на меня, а туда, где бушевало до нелепого жёлтое, но всё равно грозное море — уже не в нескольких метрах внизу, а совсем рядом, так что брызги обрушивались на крышу Мохнатого дома, моего черепичного пирса, который теперь со всех сторон был окружён стремительно поднимающейся, бурлящей как кипяток ярко-лимонной водой.
— Очень красиво, — сказал Иллайуни. — Но красота пространства сновидения не считается серьёзным аргумент в споре вроде нашего.
На это его заявление пространство моего сновидения оперативно отреагировало лязгом и грохотом, настолько невыносимым, что я сам сложился пополам, пытаясь хоть как-то уменьшить площадь своего тела, для которого эти звуки были хуже побоев. Иллайуни побледнел до прозрачности, но не дрогнул, а Меламори и Шурф хором закричали мне: «Прекрати!»