«Он сохранил о своих родителях детские воспоминания».
И я не раз задавался вопросом, не ошибаюсь ли я, не дает ли осечку мой аналитический ум.
Но мне случалось встречать и других мужчин, очень похожих на моего отца, особенно среди людей его поколения и его социального круга, который я бы назвал «промежуточным».
Если говорить о моем деде, то он никогда не обсуждал ни обитателей поместья, ни их поведение, ни их права и привилегии. Что он думал на самом деле, мне так и не довелось узнать. Я был еще ребенком, когда дед умер. Тем не менее я убежден, вспоминая отдельные его высказывания и, главным образом, красноречивое молчание, что его согласие с любыми поступками хозяев не было пассивным, что это было даже не согласие, не смирение, а, напротив, скрытая гордость, неразрывно связанная с развитым чувством долга.
Именно такие чувства таились в душах людей, подобных моему отцу, – чувства, замешанные на сдержанности, на стремлении к благопристойности, которую многие принимали за смирение.
Я как сейчас вижу своего отца. Я сохранил все его фотографии. Он был очень высоким, очень худым, и его худоба подчеркивалась узкими брюками, перехваченными ниже колен кожаными крагами. Я не помню отца без этих кожаных краг. Они стали для него чем-то вроде униформы. Мой отец никогда не отпускал бороду, но носил длинные рыжеватые усы, в которых зимой серебрились крошечные кристаллики льда. Когда он возвращался домой, я целовал его, и эти льдинки щекотали мне щеки.
Наш дом располагался во дворе поместья, прекрасный двухэтажный дом из розового кирпича, он возвышался над приземистыми строениями, в которых проживало несколько семей слуг, конюхов, сторожей, чьи жены, по большей части, работали тут же, в усадьбе, прачками, портнихами или помощницами на кухне.
В этом дворе мой отец считался кем-то вроде верховного правителя, мужчины разговаривали с ним с особым уважением, снимая фуражки.
Приблизительно раз в неделю, с наступлением ночи или вечером, он садился в двуколку и в сопровождении одного или нескольких арендаторов отправлялся на какую-нибудь далекую ярмарку продавать или покупать скотину, с которой он возвращался домой лишь на закате следующего дня.
Его кабинет находился в отдельном здании; на стенах были развешаны фотографии быков и лошадей, получивших всевозможные премии, календари ярмарок, а самое почетное место почти всегда занимали высыхающие по мере смены сезонов роскошные снопы зерна, собранные на помещичьих землях.
Около десяти часов утра отец пересекал двор и направлялся собственно к усадьбе. Он огибал многочисленные здания и поднимался к парадному подъезду, порог которого никогда не переступала нога простого крестьянина, и некоторое время оставался в массивных стенах хозяйского дома.