На свист отца Фогдена явился спаниель.
– Людо, гляди-ка, к нам пришли. Теперь у нас гости, и это здорово, правда? – осведомился отец.
Взяв меня под руку, он не отпустил овцу, а потащил ее за собой. Штерн плелся позади, не поспевая за прытким священником и замыкая процессию, следовавшую к фазенде де ла Фуэнте – усадьбе у источника.
Если на холме не было видно источника, то ступив на запущенный двор фазенды, я уразумела, откуда такое название: в углу был водоем, сильно заросший и запущенный. Над ним вились стрекозы, а еще где-то, по всей видимости, жили лесные куропатки, потому что они убегали из-под наших ног, куда бы мы ни ступали. Над патио нависали деревья, образовывая тень и полумрак. Я сделала вывод, что этот источник стал основой усадьбы, строители которой решили заключить воду в камень, чтобы не нарушать ее течения.
– …там-то я и увидел миссис Фрэзер, бывшую в мангровых зарослях, – Штерн закончил повествование о моем чудесном спасении, которое он вел, пока мы шли по патио. – Надеюсь, что вы не… О-о-о, что за чудо! Какая odonata!
С восторгом он бросился смотреть стрекозу, метавшуюся под пальмовой крышей и ловившую солнечные лучи своими чешуйчатыми крыльями. Дырявая крыша пропускала достаточно света, чтобы мы могли видеть утонченное насекомое с крыльями не менее четырех дюймов в длину. Я втайне порадовалась, что кровля неровная и что сюда залетают такие прекрасные, как выразился Штерн, экземпляры.
– Да-да, прошу, прошу вас!
Отец Фогден махнул рукой туда, где летала стрекоза, будто предлагая натурфилософу поймать насекомое для пополнения его коллекции.
– Идем, Бекки, да не топай так громко.
Эти слова были обращены к овце. Бекки привычно направилась в патио, а учитывая то, что там росла и плодоносила гуава, она сделала бы это и без понуканий священника.
Гуавы вкупе с водоемом составляли прелесть патио, создавая неповторимую атмосферу, в которой отец Фогден был хозяином овец, куропаток и стрекоз. Смыкавшиеся и перекрывающие друг друга кроны деревьев образовывали зеленый коридор, а вела эта своеобразная аллея ко входу в дом.
Внутри тоже росли цветы, бугенвиллеи, стоя на пыльном подоконнике и засыпая его опавшими лепестками. На полу было чисто, значит, кто-то следил за порядком, не давая живописной растительности вконец поглотить дом. После уличного островного солнца, слепившего глаза, здесь трудно было что-либо разобрать, но привыкнув к сумраку, я начала осматриваться.
В комнате было холодно, а обстановка только усиливала ощущение суровости и неприветливости: длинный стол, парочка стульев и скромный буфет, над которым висел мрачный образ средневековой Испании – призрачно-белый изможденный Иисус, тыкавший тонкой рукой себе в грудь, указывая на окровавленное сердце.