– Выходит, он отступился?
– Выходит, что так. Формально. А по факту…
– Я думал кое о чем. – Слова Грэма эхом раздались в наушниках.
– Хорошо, обязательно расскажете. Только после прослушивания, хорошо?
Я двигала стетоскоп от ребер к грудине, Грэм терпеливо ждал, пока я закончу.
– Я слушала ваш организм, а теперь слушаю ваши слова. Прошу. О чем вы думали?
– Я хочу покончить с собой.
Грэм глядел на меня вызывающе и оценивающе. Я удостоверилась, что медсестер вокруг нет и подслушать некому, взяла синий стул из пластика, на котором обычно сидели посетители, и села рядом.
– Вам становится хуже? Мы сможем помочь. – Помолчав, я добавила: – Стоит только попросить.
Но он не знал слова «просить». Грэм стойко молчал даже в самые трудные моменты, и никто не знал, что творилось у него на душе. Я не решалась вмешиваться и навязываться с помощью: пусть это и было милосердием, но насильственным. Я не могла позволить себе унизить его жалостью, а он не просил обезболивающего. Человек сам определяет, сколько может вынести.
На мои слова он слабо улыбнулся.
– У меня дочь и двое сорванцов, внуки, хорошенькие. Хотя вы и сами в этом убедились.
Его внуки навещали деда два, а то и три раза в неделю, таскали в госпиталь тетрадки с выученными уроками, хвастали автографами известных бейсболистов, которые им посчастливилось взять.
– Матушка живет в доме престарелых. В Кентербери жутко дорого, зато и чисто, и кормят хорошо, и есть с кем отвести душу.
Он бросил взгляд поверх простыни и поднял культю.
– Доктор, сколько? Месяц? Три? Четыре?
– Думаю, что три. Хотелось бы верить.
Неужто я не могла попридержать язык!
Он мотнул головой на капельницу.
– Я вот в них уже не верю. А вы?
Вокруг тянулись проводки, соединяя койки с респираторами, кардиомониторами и другой техникой.
– Каждый день мои родные вынуждены платить за меня, валяющегося здесь, по сотне долларов в день. Если три месяца, то это десять тысяч долларов. Десять! А откуда взяться деньгам? Ноги-то уже нет, какой из меня работник. Вот так я проживаю их деньги и ничего не приношу взамен. Не стоит и дергаться.
Он улыбнулся.
– Шотландцы, они такие, бережливые, да. Под старость считаю копейки и всегда так делал. Не хочу выбрасывать деньги на ветер.
Морфин использовался в курсе лечения, чтобы уменьшить боли, – именно морфин, опий слабее, – то есть он все равно был в крови Грэя. Мы придумали так: половину ампулы я откачала шприцом и долила туда воды. Морфин кололи где-то раз в сутки, значит, Грэм должен был промучиться целые сутки, чтобы потом получить возможность успокоиться навечно. Иначе поступить было нельзя, ведь сильнодействующие наркотики всегда находились под особым наблюдением и пропажу целой ампулы немедленно обнаружили бы. Можно было применить другой препарат, которого было достаточно и который изучала лично я, но я не знала, насколько он безболезненный: если бы кто-то увидел, как от моего лечения мучается пациент, меня бы обвинили в халатности, а Грэма подвергли экспертизе.