Вечером в просторной хате Наумовых собралась деревенская молодёжь. Я заиграл на гармошке, и девчонки дружно запели:
Волны пенятся, мачты кренятся,
Ветер гонит облака,
Ночь беззвёздная, море грозное,
И тоска берёт моряка.
Полногрудая Катька на правах хозяйки подавала на стол закуски. Выпив очередную рюмку портвейна, бегала на кухню, не забывая одарить меня многообещающим взглядом. Подставляла тарелки с чем–нибудь вкусным.
— Ешь, Гена, ешь.
Наполняла самогонкой стакан, подавала мне.
— Пей, Гена, пей.
Оказывала и другие знаки внимания. Подвигая блюдо, как бы невзначай наваливалась на меня грудью. Словно бы ненароком шутливо хватала мою руку, ложила себе на колени. Я тотчас под столом подвигал руку выше, к бедру, задирая шуршащее крепдешиновое платье. Катька вскакивала, бежала на кухню. Её рюмка, отпитая до половины, стояла возле меня. Незаметно плеснуть в неё из пузырька не составило труда. Однако, я поспешил и нечаянно вылил в рюмку всё лекарство. Что–то теперь будет?!
Боровлянские «джентльмены», жахнув по три–четыре стакана самогонки, уже повалились кто куда. Иные возлежали чубатыми головами на тарелках. Кое–кто храпел под лавками. Самые крепкие, цепляясь за рубахи приятелей, за дверные косяки или просто, взмахивая растопыренными руками, ловили воздух, пытались выйти на улицу. Боровлянские «дамы», поддав портвейна вперемежку с самогоном, повскакали танцевать фокстрот под радиолу. Катька, тоже изрядно подпитая, подсела ко мне, обхватила за шею.
— Давай, Геда, выпьем за дашу школьдую дружбу!
Опрокинула в рот рюмку с моей добавкой, подбежала к радиоле, поменяла пластинку.
Потрескивая и пофыркивая, радиола запела утробным голосом Эдиты Пьехи:
Дунай, Дунай, а ну, узнай, где чей подарок!
К цветку цветок, сплетай венок,
Пусть будет красив он и ярок!
— Белый тадец! — объявила Катька, хватая меня за рукав голландки и вытаскивая из–за стола. Тиская мои плечи, Катька что–то мычала, гундося мне в грудь. Я заглядывал в её глаза, стараясь не пропустить момент, когда они заблестят. Озвереет деваха от бычьей дозы возбудителя! Вот будет номер! Куда я её потащу? В стайки! Куда же ещё? Там копошатся куры, чмякают жвачку коровы и пахнет навозом. Зато в яслях мягко, сухо и тепло. Мутно–зелёные Катькины глаза пьяно блуждали по моему лицу. Чёрная тушь с ресниц расплылась по щекам. Катька прильнула ко мне, уткнула физиономию в мой тельник, судорожно дёрнулась и бросилась за дверь в тёмный двор. «Вот оно! — пронеслось в моей хмельной голове. — Началось! Нет мочи Катьке терпеть. Сама в ясли рванула!».