Рыцари морских глубин (Гусаченко) - страница 167

Вижу справа узкую полоску берега с несколькими заброшенными избами. Отсутствие хозяев в них показывают пустые оконные проёмы, дырявые крыши, упавшие изгороди. Хорошо бы здесь устроить привал. С костерком и горячим супчиком.

Подплываю. Обустраиваюсь. Дров для костра предостаточно. Место для палатки сухое, ровное. День солнечный, тихий и тёплый.

Не прошло и пол часа, как вода в котелке закипела. Вермишелевый суп «Ролтон» быстрого приготовления с добавлением тушёнки, приправленный петрушкой, укропом и перцем показался объедением. Кисель «Клюквенный» — халтура канцерогенная, с искусственным ароматизатором, химия голимая, тоже приятная штука. Знаю, что гадость, отрава, пакость, вредная для здоровья, а пью: вкусно! Как курильщик…Читает на сигаретной пачке: «Минздрав предупреждает: курение опасно для вашего здоровья». И закуривает: приятно!

После обеда захотелось размять ноги, побродить по заброшенной поляне, отделённой от леса залитым водой кочкарником и протянувшейся вдоль реки всего шагов на двести.

Я медленно брёл, пытаясь представить, как жили здесь те, чьи постройки, полуистлевшие под дождями, разбитые на дрова для костров заезжими рыбаками, ещё скрипели на ветру. А когда–то здесь в окнах желтел свет тусклых керосиновых ламп. Вился над печными трубами дым. Лаяли собаки, ржали лошади, ребятня играла в лапту — бейсбол по–нынешнему. У кромки берега, громыхая вёслами в лодке, готовился забросить сеть рыбак. Куда они все делись?

На взгорке остановился в нерешительности: подойти или нет к ветхой загородке с красновато–ржавым памятником? Заброшенное кладбище из полутора десятка могильных холмиков являло улылую и печальную картину. Над некоторыми из них ещё стояли, скособочившись, ветхие кресты. Большинство деревянных распятий догнивали в густой траве. Внутри оградки, сохранившей следы синей краски, разросся толстый, могучий клён. Корявое дерево заполонило мелкой порослью молодых побегов невысокую оградку, скрывая в гуще их скромную железную тумбу с блестящей табличкой и приваренным сверху крестиком. Травленная кислотой надпись гласила: «Севякова Устинья Георгиевна. 1888 — 1964».

Кто ты была, безвестная жительница безымянного приобского посёлка, ушедшая из жизни так же незаметно, как все, кто покоится под этими засыпанными прелой листвой кучками осевшей глины? Умершая почти пол века назад, кем ты была, Устинья Георгиевна? Лежат твои бренные останки под узловатыми кленовыми корнями, тлеют в сырости. Смешанный с песком прах, зловонная труха — всё, что осталось от человека. Возможно, была ты весёлой певуньей, желанной гостьей посиделок, любящей, ласковой женой и заботливой матерью, доброй, отзывчивой на чужую боль. А может, под этим клёном успокоилась зловредная, скаредная соседка, ленивая на работу пьянчужка, сплетница, плутовка, разбившая чужую семью? Умерла ли ты легко и спокойно, не чувствуя за собой вины, или корчилась в душевных муках, боясь предстать перед Богом? Кто знает? Одному Господу известно сие. Металлическая табличка с фамилией, именем, отчеством, датами рождения и смерти — последнее напоминание о том, что ходила по грешной земле некая Севякова Устинья Георгиевна. Пройдут ещё годы… Соржавеет и табличка. И не останется ничего. Как будто никогда и не было женщины, прожившей семьдесят шесть лет. Мир её праху…