Не хочется собираться в путь в хмурую морось, косой пеленой нависшую над рекой и тайгой. Нет желания выбираться из нагретой постели, когда над ухом звучит раскатистый, берущий за живое, голос Ивана Кучина:
А в таверне тихо плачет скрипка,
Нервы успокаивая мне,
И твоя раскосая улыбка
В бархатном купается вине.
Тоска, грусть, печали — всё теперь позади. Радость души, вырвавшейся в свободный полёт, вытеснила из сердца всё наболевшее там. Некогда мне сегодня грустить, тосковать и печалиться. Впереди долгий, трудный путь к морю Карскому.
К морю стремился в молодости. К нему стремлюсь и сейчас. Кто однажды стёр башмаки на палубе, тот хочет вновь вернуться на неё.
Однако, полежу ещё. Послушаю «Россию». Подумаю…
Что быстрее всего на свете? Мысль!
И вот я вижу себя в твиндеке старого, обшарпанного парохода «Балхаш», битком, «под завязку», набитого тремя тысячами выпускников учебного отряда подводного плавания. Прямо, как «Вильгельм Густлоф», тоже перевозящий трёхтысячный выпуск немецких подводников и потопленный советской подводной лодкой «С-13». Но, слава Богу, сейчас не война, и нас никто не собирается торпедировать.
Однако, и у нас, несмотря на мирное время, есть сомнения в благополучном исходе плавания на этом проржавевшем допотопном корыте. В такую штормягу попали, что и «Вильгельм Густлоф» не позавидовал бы.
Мы вышли из Владивостока пасмурным июньским вечером. Прошли пролив Лаперуза и началось!
Свирепый тайфун «Джина» жестоко швырял и бросал огромное судно.
Огромные волны обрушивались на пароход, швыряли его как спичечный коробок.
С каждым ударом судно встряхивало так, что было непонятно, каким образом ещё держатся заклёпки в корпусе. Через наглухо задраенные переборки просачивалась вода. Временами казалось, что видавшая виды облезлая калоша, изъеденная морской солью, не взберётся на десятиметровую волну. И пучина поглотит нас. Но огромный железный утюг — лапоть, как его называли, упрямо взбирался на водяную кручу, чтобы вновь ринуться вниз. Старик «Балхаш» скрипел, скрежетал, сотрясался под ударами океанских валов. Черпая бортами воду, зарываясь в неё носом по самый полубак, взлетал и падал, подбрасываемый гигантскими волнами–качелями. И всякий раз, как стонущая шпангоутами громадина водоизмещением в шесть с половиной тысяч тонн низвергалась в тартарары, с глухим грохотом ударяясь днищем о пенисто–зелёную гладь очередного вала, что–то обрывалось внутри каждого из нас. Стоило отрвать голову от подушки, как начинало мутить. Вчерашние курсанты, измученные качкой, плашмя валялись на койках, содрогаясь в судорогах рвоты. Подняться, двигаться нет ни сил, ни воли. Есть не хочется. И противная тошнота подкатывает к горлу.