— Другого объяснения просто нет, — ответила Нина.
Я мог бы рассказать ей, что меня ранили во Франции свои же. Немецкие летчики по ошибке разбомбили штаб нашего полка. Но не стал. Это произошло еще в те времена, когда я считал свою жизнь чем-то существенным.
Кроме того, мне не хотелось оправдывать англичан. Я ненавидел их больше, чем русских. Русских я плохо понимаю, это люди другой расы. Англичане, напротив, абсолютно понятны, и ненавидеть их легко: я делал это с открытыми глазами, трезво. Я знал, какой подлости от них можно ожидать и почему. С русскими всё по-другому. Даже с Ниной. Особенно с Ниной.
— …Я разговаривала с подругой, — оказывается, Нина уже что-то рассказывала. Я пропустил начало. — Мы выступали тогда в Сен-Мало, готовились к новому театральному сезону. Обсуждали репертуар. Купили мороженое у знакомого старика. Он держал свою тележку на площади. Мы отошли в парк, в тень, и стали есть мороженое. И тут прилетели английские самолеты. Это произошло в одно мгновение: мы только на секунду отвернулись, а когда повернулись обратно — ничего уже не было: ни площади, ни тележки, ни старика… Самолеты исчезли, в воздухе висела пыль, и солнце… — Она протянула руку, словно пытаясь схватить солнечный луч. — Солнце светило сквозь эту взвесь… Это было как в театре, когда быстро меняют декорации. Только это был не театр. Мир подменили за нашей спиной за ту единственную секунду. Вот что сделали англичане.
Третьего июля сорокового года англичане уничтожили французские корабли, стоявшие на рейде алжирского порта Мерс-эль-Кебир. Просто для того, чтобы эти суда не достались Германии. В газетах писали о том, что тогда погибло почти полторы тысячи французских моряков. Страшное варварство. Barbarisme. Barbarei. Наверное, это куда более существенный повод для ненависти к англичанам. Но Нина запомнила другое: они исказили ее мир. Отбросили любимую декорацию и заменили другой, страшной. Они убили полторы тысячи французских моряков и еще одного продавца мороженого. Такое не забывается.
— И после этого вы намерены воспользоваться английской взрывчаткой? — спросил я.
— А что такого? — она с вызовом вскинула голову.
— Да нет, ничего. Наоборот, так даже лучше.
Мы допили кофе и вместе вышли из отеля.
4. ГОЛОВА АДОЛЬФА ГИТЛЕРА
Постепенно в поезде меня разморило, я начал дремать по-настоящему, склонив голову Нине на плечо. Вдруг она игриво подтолкнула меня и сказала по-французски:
— Ну, голубок! Нам выходить. Приехали.
Я тотчас послушно встал, подхватил Нину под руку, и мы очутились на перроне. Поезд исчез как не бывало, и я погрузился в тишину. Теплый ветер прилетел издалека, лизнул лицо, шевельнул на деревьях листья.