Женька был вечно голоден, и Маша не обедала одна – ждала его. Он никогда не отказывался. За едой они успевали переговорить о тысячах вещах, но еще о миллионе не успевали. Женька вечно спешил и часто убегал, даже не доев. Куда – Маша так и не могла узнать. Женька почему-то не раскалывался.
Странное дело: когда Гарик пытался ухаживать за ней, Маша бесилась. Хотя, положа руку на сердце, она признавалась, что Игорь, возможно, по-своему неплохой парень. Сейчас же она вновь столкнулась с подобной ситуацией, но на этот раз – с Женькой. Куда девалось ее раздражение теперь? Почему она так легко позволяла ему приходить к ней домой, позволяла провожать себя после школы? Почему? Разве не уверяла она себя, что противится не ухаживаниям Гарика, а ухаживаниям вообще? Что не нужен ей ни Гарик, ни кто другой? И разве не она избегала, сторонилась любых сколь-нибудь близких привязанностей? И ведь удавалось ей это до сих пор. Что же изменилось? Просто некто, кто не обращал на нее внимания, соизволил, наконец, на нее взглянуть?.. Нет, не то. Может, и правда что-то проглядела она в этом Монмартике? Не только он не обращал раньше на нее внимания. А она сама? Теперь Маша пыталась наверстать упущенное, всматривалась, училась улавливать в неясном шуме повседневных событий его интонации, отыскивать в нагромождении случайных фактов проявление его особенных черт. Понять другого… Как просто и как сложно. Вот он рядом, весь на виду. Но весь ли?.. Проскальзывая невнимательным взглядом по лицам ребят в классе, Маша наблюдала лишь верхушки айсбергов. За вечной рябью на поверхности едва различимы оставались размытые очертания ниже ватерлинии. Пожалуй, впервые она была готова нырнуть в ледяную воду, чтобы познать всю глубину одной человеческой личности. Слишком много неясного, недосказанного. Спроси – он ответит. Почему же она не спрашивала?.. Пыталась понять сама, сама выделить главное, сама расставить акценты. Как здесь не ошибиться в человеке? «Нет людей черных и белых, – повторяла Мама-Оля. – Все люди в полосочку». Монмартик был «в клеточку». Так все в нем смешалось, спуталось. Где напускное, наигранное, а где он сам, настоящий?
Он мог быть то дерзким до жесткости (но никогда – жестокости), то нежным и внимательным. Женька сохранял самообладание, оставаясь спокойным и уравновешенным в ситуациях, когда легко было потеряться или напороть сгоряча такого, о чем потом стыдно вспоминать, но вдруг срывался там, где считал задетым собственное достоинство. Чувства мальчишеской гордости, чести у него были гипертрофированы до болезненности. В этих вопросах он всегда был максималистом. Свои нравственные каноны, границы дозволенного и недозволенного он абсолютизировал, не обращая внимания, что зачастую они здорово отличались от тех, что исповедовали и признавали окружавшие его люди. Он мог без сомнений пересечь чужую границу, но остановиться как вкопанный там, где пролегала невидимая для других его собственная запретная черта. И уже никакие обстоятельства не могли сдвинуть его дальше.