прошлое позади. И каким бы иллюзорным ни было это чувство, чем быстрее мы скакали, тем больше прошлого оставалось за моей спиной.
Мы с Наари вырвались вперед – она была маленькой и плотной, так что вполне могла бежать быстрее Кинга. Но затем я почувствовала, что Леона нас настигает, и, даже не оглядываясь, поняла, что теперь мы скачем наперегонки. Прежде я просто позволяла Наари свободно бежать, но сейчас прижала голени к ее пульсирующим бокам и осторожно коснулась их шпорами. Этого оказалось достаточно. Она вырвалась вперед, и тяжелое дыхание Кинга начало отдаляться.
После мы с Леоной пешком возвращались через поле, ведя в поводу измученных лошадей. Я еще никогда и ни с кем не скакала наперегонки. Пуская своего пони галопом, я всегда была одна.
– Она очень быстрая, – наконец сказала Леона.
Я поняла, что это наполовину комплимент, наполовину напоминание о том, что моей заслуги в этом нет. Но лошади никогда не скачут наперегонки без жокеев.
– Другие девчонки меня не любят. – Она помолчала. – Они считают меня холодной. – Я поняла, что она говорит о Сисси, которая сказала как-то то же самое, слово в слово. – Мне нет дела до того, что они думают. Мне есть дело только до лошадей.
Пока она говорила, я изучала ее профиль: волевой подбородок, смягченный красивой линией носа. Я опустила взгляд на свои руки – красные и обветренные оттого, что так долго и так крепко сжимала поводья на холоде.
– Я знаю…
Я хотела продолжить, но не могла подобрать слова, и мой голос просто затих, растворился в ночи. Я знала, что это такое – любовь к лошадям. Но я также знала, что такое любовь к людям. Я знала, как это – хотеть и желать чего-то так остро, что все остальное теряет смысл и ты готов пожертвовать всем, всем без исключения. Тому, что этот День благодарения я провела не дома, была причина. А как насчет Леоны? Можно ли верить слухам? Я считала, что нет. Леона была, как обычно, невозмутима и непроницаема. Одним словом, она была сильной.
В эту ночь, лежа в постели, я думала о маме. Я впервые села на лошадь, будучи еще малышкой. Меня запихнули перед мамой, сидевшей на своей старой лошади, Чики. Чики умер, когда мне было семь лет. Больше мама уже никогда не ездила верхом. Раньше я ее из-за этого жалела. Я была уверена, что ей этого очень не хватает. Потеря лошади казалась мне большим горем.
Я не помню, чтобы мне объясняли, почему именно мама оставила верховую езду, но у меня сложилось смутное представление о том, что это каким-то образом связано с изредка мучающими ее болями, которые, в свою очередь, имели отношение к нашему с Сэмом рождению. Но мама не жаловалась.