И все–таки этот стол…
Интересно, что наши с братом самые яркие детские воспоминания — мы недавно обсуждали это — тоже связаны с этим столом и похожи на воспоминания отца: вечер, расписанное морозом окно, в его верхней, протаявшей части — какое–то лубочное, гоголевское зимнее небо: серпик месяца, звезды; изумрудное бильярдное сукно светится и живет в круге от настольной лампы — отдаленные окраины необъятного стола теряются в полумраке; посредине — писчий лист, положенный на кожаный бювар с полосатой подкладочкой, которая через розово просвечивающую бумагу подсказывает расположение строчек; отец что–то пишет; его рука с неспешной методичностью перемещается вдоль листа и оставляет за собой привязанную к кончику пера каллиграфическую строчку с ворсинками хвостиковых букв, не нарушающими порядка, но придающими линейности мохнатость и теплоту; на сукне, у подножия трех разнокалиберных колокольчиков, служащих крышечками крошечных, всегда сухих чернильниц, в раз и навсегда установленном порядке: белый костяной ножичек для разрезания бумаги, желтая трофейная линейка с двумя масштабами (привычные сантиметры и диковинные дюймы) и страшноватыми, излишне строгими к шаловливым детям (история мальчика–с–пальчик) готическими буквами, мраморный надувшийся, очень тяжелый и холодный на ощупь ежик для прижимания бумаг, серебряный календарь с вращающимся тельцем, в окошечках которого вследствие хитроумного перемешивания расположенных внутри пластинок появлялась после переворота следующая дата, плексигласовый трафарет с предусмотрительно заготовленными для рисующего кружочками, квадратиками и треугольничками. Видимо отец в доступной для детей форме рассказал смысл выводимых им формул, потому что, замечтавшись, можно было почти наяву увидеть расставленные по зеленому сукну крохотные пушечки, которые вместе с упругими шариками белого дыма выплевывали кругленькие медные ядра, перелетающие через стол по выверенным отцом траекториям.
— Удивительный стол! — говорил отец. — Вы не представляете, как хорошо за ним работать! Мысли сами приходят в голову.
Казалось, он и завтракает по утрам в некотором нетерпении: как бы поскорее сесть за стол и начать работать. Мы иногда подозревали, что во время долгого отсутствия, в командировке или в отпуске, отец скучал по столу, как по живому существу.
Иногда, когда никого не было дома, я заходил в кабинет, чтобы посидеть на отцовском месте. Чувства, охватывавшие в кабинете, были возвышенными. Мысль о том, что этот старинный стол повидал на своем веку немало выдающихся людей, что этих башенок и ящичков касались великие руки, вызывала почтение и давала простор фантазии. Если я или брат слишком шалили, нас усаживали в кресло рядом со столом, успокоиться и подумать о вечном, о своем поведении. Арестованные за провинности игрушки прятались в правую тумбу, туда, где хранились наиболее дорогие фотографии и семейные реликвии: дедов значок студента казанского университета с двуглавым орлом, его золотые часы с цепочкой и надписью на немецком языке, медальон с локоном бабушкиных волос…