— Что… — хрипло прошептала Василинка, глядя на меня широко раскрытыми глазами. — Что это?
Я шумно выдохнула, прикрыла глаза, попытавшись успокоить бешено колотившееся сердце. Потом на почему-то подкосившихся ногах дошла до лавки и опустилась на неё. Неуверенными руками — аж самой противно — зажгла свечу.
— Ты вот что, Василинка… Лучше посиди у меня до рассвета. Ночь Корочуна — не время для прогулок.
* * *
Стежка вилась лентой, спускалась всё ниже и ниже. Вот он летний лес — хорошо-то как! Елшанские сюда боятся ходить. Но порой всё же к местной ведунье заглядывают. Как с дедом Яугеном оказались в этих краях, так с Зорей Лютовной и познакомились. Славная она женщина. Ежели хворь какая — вылечит, если недуг на сердце — словом добрым развеет. Всё тут знает, лес её как родную любит. И видно это сразу. Деревья вкруг полянки, где её дом стоит, будто укрыть от недоброго глаза пытаются. Люди только не шибко её жалуют. Впрочем, что с них взять? Они и на меня-то косо порой смотрят, говорят:
— Ты, Жадана, издалека пришла. Уклада нашего не знаешь, к обычаям не прислушиваешься. Руки у тебя золотые, да только сама ты чудная. И далёкая. Парни тебя стороной обходят, хоть красотою боги не обделили. Зато по ночам из лесу всё кто-то прибегает и в окна твоей избушки заглядывает.
Да только что спорить? Не в красоте дело. Не отличаюсь я от елшанских: и статью, как их девки, и коса русая, и глаза обычные — серые. Только когда серчаю, темнее становятся; дед Яуген меня всё Грозой звал за это. И сам хоть смеялся, но для виду строго так говорил:
— Не мечи очами молний, Жадана. Вон стог рядом. Коль загорится, как потом тушить будем?
Ранее говорил. Уж три года, как гостем стал в этом мире, а я одна осталась. А что ходят ко мне из лесу — так нечего любопытные носы в чужие хаты совать. Плохие не ходят. А духи лесные — так это свои, они зла не причинят.
Хоть и… Я нахмурилась, вспоминая ночь Корочуна. Уже не раз о ней думала, только ответа не могла найти. Василинка тогда чуть чувств не лишилась — травяной настойкой пришлось отпаивать. Чем угодно могу поклясться, пальцами своими быстрыми, глазами зоркими — гаёвка ко мне приходила. Только к чему? Ума не приложу. И во сне ещё несколько раз являлась. Слова шептала такие, что и повторить стыдно, а в черноте глаз — зелёный огонь горел. Лесной, чародейский. И раз только пришла в белый мех одетая — зимою гаёвки им обрастают, будто звери, — а после — только в листьях, на шее — ожерелье из ягод, а на рыжих волосах — венок.
Рядом со мной проскочил заяц, где-то в вышине, в сплетённых солнцем ветвях, застрекотала невидимая птица. А вот и хатка уже показалась. Я перехватила поудобнее сверток с вещицей Зори Лютовны и пошла быстрее. Рубаху она мне давала починить. Хорошая рубаха: изо льна отбеленного, а сама тонкая-тонкая, будто не человеческие руки её делали. Рукава тоже белым расшиты — одёжка для снежинки — внучки Батьки Мороза. Видно, что дорогая вещь, а в руки возьмёшь — будто солнышко в ладонях оказалось. Сразу ясно — вещь непростая. Обычные-то люди не поймут, а вот я сразу увидела. Уж сколько-то всего перешила-перерасшивала. И до этого, и елшанским. Все благодарили, одна только жена мельникова осталась недовольна: то ей не так, это ей не этак. Чуть в колодце не притопила вредную бабу. Да жалко стало. Дочка у неё, певунья Миленка, славная. Да и сам мельник мужик добрый. Но да ладно, не об этом…