— Не звони мне никогда, — сказал он перед тем, как закрыть дверь за собой. Он не хлопнул, аккуратно затворил дверь, мягко щёлкнувшую язычком замка. И Ольга Алексеевна осталась одна со своей бедой. Обращаться больше было не к кому. Кто из людей поможет? Кто поймёт?
На следующий день у сына случился приступ. Его душила рвота, он не успевал отдохнуть между приступами. Ольга Алексеевна судорожно прижимала к себе вспотевшую голову мальчика, зависшую над испачканным тазиком, и плакала. Она с ужасом узнавала картину болезни дочери — картину, ещё не успевшую стереться из памяти и потому особенно страшную. К ней приближался кошмар, от которого, как ей казалось, она уже успела отмахнуться. У кошмара было душное дыхание, ледяной взгляд, металлические инструменты в кривых пальцах. Кошмар шагал по гулкому больничному коридору, входил в помещения с белыми кафельными стенами, на которых угадывались следы гноя и крови, заглядывал в туалетные комнаты, заваленные грязными марлями и сигаретными окурками. Кошмар надвигался, отбрасывая на Ольгу Алексеевну чёрную тень, которая щупала её липкими пальцами и оставляла при этом тухлый запах.
— Нет! — закричала в ужасе Ольга Алексеевна, — Только не это!
— А что? — послышался где–то позади неё едва уловимый голос.
Она обернулась, но никого не увидела. На её руках продолжала трястись голова пятилетнего сынишки, белобрысая, любимая, мокрая, скользкая, горячая. Это голова гудела, наполняя руки Ольги Алексеевны нетерпением и слабостью. Рот Серёжи распахивался с чудовищной частотой, исторгая из тела густую зелёную желчь.
И вот опять тот же институт нейрохирургии. Те же стены, то же томительное, убийственное ожидание.
— Ну что?
— Опухоль!
Теперь надо ждать операции.
— За что? — почти кричала Ольга Алексеевна. За что ей такое горе? За что ей такой крест?
Она сидела на лавочке перед каким–то громадным магазином, витрины которого были залиты светом и цветистыми рекламными буквами. Вокруг шумно сновали люди. Медленно падал снег, орошая прохожих белыми невесомыми хлопьями. По улице неслись нескончаемым потоком автомобили, поднимая из–под колёс грязную пыль. Кипела жизнь. Но Ольга Алексеевна этой жизни не замечала. Её уши были законопачены глухой немотой, в глазах стояла слёзная пелена.
— Что с тобой, милая? — донёсся откуда–то скрипучий голос, и Ольга Алексеевна разглядела сквозь мокрый застенок глаз очертания старушки, остановившейся рядом.
— Вы ко мне? — невнятно проговорила Ольга Алексеевна.
— Тебя я спрашиваю, тебя… Плачешь о чём–то, милая.
— Да, слёзы… — отозвалась Ольга Алексеевна, — это слёзы, бабушка, слёзы моего бессилия. Ой, да ведь я вас знаю! Я вас видела в Бурденко! Вы меня не помните?