Страшная старуха — а ведь то был ведьма, догадаться несложно, усмехнулась:
— Да, забрать твой язык я могу. И наслать на тебя язву, что покроет твое юное тело с ног до головы и заставит истечь кровавым гноем. Это мне все равно что нос прочистить да сопли на подол мазнуть. Но это было бы слишком просто. Нет. Я придумала иное. С этого дня ты будешь тем, кем быть тебе в пору. Грязи под твоим прелестным личиком и гладкой кожей столько, сколько нет в клоаке королевского дворца, так пусть же люди видят ее. Смердеть будешь и испражняться на пол днем, помои жрать с превеликим наслаждением, а ночью снова как принцесса смотреть на луну и звезды. И так до скончания века. Сим утверждаю!
Смеясь самым жутким и самым страшным смехом, какой только звучал в этом мире от начала дней, ведьма хлопнула в ладоши.
Закричала Изобель, словно ее прижгли раскаленным прутом, и упала на берегу ручья. Говорят, когда служанки нашли ее без чувств, была она точно мертвая.
Унесли принцессу в спальню, положили на кровать; несчастная была уже холодная, твердая, точно дерево. Сообщили тут же королю о странном происшествии. Вскочил Альфред со смертного одра и помчался навестить дочь. Служанки объяснили, как дело было. Никакой ведьмы у ручья они, конечно, не видали, ибо в тот самый момент пряталась она в зарослях кустарника и радовалась тому, что сотворила.
— Оставьте, — замогильным голосом велел король служанкам, указав на дверь. — Несчастия на этот дом обрушились, нет им конца. Видать, суждено мне сойти в могилу позже моей кровиночки.
Оставшись один, принялся Альфред плакать и стенать, уже с жизнь распрощался, бедолага, как вдруг произошло странное — зашевелилась принцесса, хотя только что лежала как мертвая. Подскочила, лежа на матраце, словно кто ее снизу хорошенько ногой поддал. От толчка этого скатилось тело Изобель с кровати да как грохнется об пол! Зеркало едва со стены не сорвалось от сотрясения.
Бросился Альфред к дочери, но видит — не принцесса ясноликая, не дочь возлюбленная на полу лежит, не радость и счастье, не прощальный подарок умершей в родах жены, а свинья. Нельзя было здесь ошибиться, свинья — самая настоящая; громадная, толстобокая, с большими ушами и белой щетиной по всему телу; конечно, и пятак у нее имелся, чтобы в земле рыться в свое свинячье удовольствие.
Замер король, а волосы его дыбом поднялись, так что аж корону с головы сбросили.
— Колдовство! Караул! Колдовство! На помощь!
Суматоха во дворце поднялась небывалая. Первым на крик монарха примчался плешивый первый министр, за ним в покои принцессы ворвалась верная гвардия, готовая встретить опасность с мечами наголо. Следом протиснулись в комнату придворные, толстые и тонкие, потные и не очень, но все сплошь зловонные из-за недавно вошедшей в моду манеры не мыться. Слуги и служанки, которые уж места не хватило, столпились в коридоре. Самые ловкие из них, особенно в том преуспели поварята, точно мартышки, карабкались по толстым спинам придворных дармоедов и взбирались на плечи, чтобы поглазеть на диво.