– О чем вы думаете? – сказал я ему. – Вы только длите свои страдания; решитесь поскорее!
Он посмотрел опять на меня, улыбнулся и отвечал:
– Не могу на это решиться, хотя и уверял вас, что желаю в сию же минуту смерти.
– Мне только этого и надобно было, – сказал я ему. – Теперь успокойтесь: вам пистолеты не нужны; ваши собственные слова доказывают вам, что вы имеете надежду ожить; пускай эта надежда служит вам способом к исцелению. Положитесь на Бога: Бог вас спасет, и мы с вами в скором времени будем видеться.
Сысоев, доселе мрачный и задумчивый, с последних слов моих повеселел. Он называл меня добрым товарищем и искренно сожалел, что мне на другой день надобно было уехать. Он был один, без знакомых, среди немецкого народа, где не встречается гостеприимства. Я уехал из Риги с полным уверением, что Кардо-Сысоев на другой же день умрет; но вышло противное: в походе 1815 года, когда я был в Вильне дивизионным квартирмейстером легкой гвардейской кавалерийской дивизии, вбежал в мою комнату драгунский офицер, полный, красный, здоровый и стал меня обнимать. Я сперва удивился такому обращению незнакомого человека, но еще более удивился, когда он мне сказал с упреком, что не хочу более знаться со своими старыми товарищами, но что он никогда не забудет того приятного вечера, который я ему в Риге доставил своим посещением и как я его побуждал застрелиться.
– С тех пор, – продолжал он, – надежда истинно поселилась во мне; я почувствовал облегчение на другой же день, уверился, что выздоровею, и, как видите, я выздоровел.
Приехав в Стрельню, я пошел к Куруте, который приказал мне явиться к великому князю. Константин Павлович обошелся со мной приветливо и спросил с жаром, в каком состоянии я оставил полки?
– Лошади едва тащатся, ваше высочество.
– Как! Что это такое? От чего?
– От жира, ваше высочество.
Константин Павлович остался доволен и опять спросил меня, много ли в полках беглых. В Конной гвардии их всего более было. Когда я ему это сказал, он отвечал:
– Неправда, сударь; в Конной гвардии менее бежало, чем в других полках, а из Кавалергардского полка бежало шестьдесят человек. Садитесь со мной, мы поедем к Дмитрию Дмитриевичу.
Он взял меня в свою коляску, приехал к Куруте и пересказал ему все мои слова, был очень весел, шутил, называл меня своим домашним.
Мне надобно было ехать в Петербург. Я отпросился у Куруты на три дня и отправился. Крепко билось сердце мое, въезжая в заставу. Я почти не верил, что я в Петербурге. Остановившись под горкой, в доме дяди моего Николая Михайловича Мордвинова, который тогда в деревне был, первая забота моя была узнать, в городе ли адмирал с семейством, и я узнал, что он приехал в Петербург из Пензы накануне моего приезда. Я поспешил к нему и увидел прелестную дочь его, которая меня так сильно занимала и которой я давно не видал. Я нашел ее еще лучше прежнего и еще более прежнего полюбил ее, но, по застенчивому нраву моему и кратковременному пребыванию в Петербурге, я не нашел случая объяснить ей мою страсть и намерение. Мне казалось, что она была неравнодушна ко мне, и я не ошибался, но по скромности я не мог в том убедиться.