Наступила пауза.
Вдруг Фимочка, у которой глазки давно посоловели от ликера и умных речей, вспомнила:
— А второй случай, братец?
— Да, да! Вы говорили о Бюлье…
— Oh, mesdames! Не пожалейте о вопросе!
— Нет, нет, пожалуйста! Это интересно!
— В Бюлье начался бал… Я вас удивлю, mesdames… Знаете ли, что Париж, да и вообще Европа, признает только старый вальс, польку, кадриль, лансье…[74] У них нет, как у нас, этого махрового расцвета новых танцев. Но сколько темперамента они вносят в этот спорт! На днях я был в Романовке, на балу… Мне казалось, я вижу какие-то нагальванизированные трупы, выделывающие pas d'Espagne…[75][76]
— А кек-уок[77]? — крикнула Конкина.
— Да! Теперь это гвоздь всех публичных балов в Париже. Негритянский танец, бесстыдно-примитивный. Тогда, в Бюлье, еще немногие его знали… Какой-нибудь десяток дам и мужчин. Но эффект вышел большой. Все ахнули, выскочили из-за столиков, кинулись вниз… Окружили тесным кольцом танцоров и с хохотом аплодировали… Мои оба креола преобразились. Закинув головы, с блаженством закатив глаза, свободно перегнувшись назад всем корпусом и заложив пальцы в карманы белых жилетов, они понеслись впереди. Они были обворожительно бесстыдны!.. Вдруг музыка смолкла, и все остановились, запыхавшиеся, красные, возбужденные, с блестящими глазами, с блуждающей улыбкой… В разгаре бала, после полуночи, заиграли кадриль, и начался канкан… тот французский канкан, полный грации, остроумия и изысканного бесстыдства, какому ни один народ подражать не умеет. У немцев, англичан и русских это одна сальность! В Париже это что-то своеобразно экзотическое… И вот, в шестой фигуре, один молодой рабочий, красивый, ловкий, очевидно влюбленный в свою подругу, грациозную швейку, обхватил ее талию, вдруг каким-то неподражаемым движением перевернул ее худенькую фигурку и поставил ее посреди зала головой вниз…
— Ах! — крикнули дамы и покатились со смеху.
Многие зааплодировали. Тобольцев встал с ковра и комически раскланялся, прижимая руки к сердцу.
— Это второй случай… которым вы так упорно интересовались…
Фимочка вдруг сорвалась с дивана и кинулась Тобольцеву на грудь.
— Миленький… Андрюшенька… Поучи нас кек-воку…
— Ковер… неудобно, — заметил кто-то.
Вмиг ковер выдернули из-под дивана, закатали в трубку и поставили в угол. Мебель отодвинули. Нашлись ноты на этажерке. Гостья села за рояль. При общем смехе и аханье Тобольцев прошелся через всю комнату, раз-другой, и остановился.
— Кто со мною? — спросил он весело.
— Я, — смело вызвалась Конкина.
Она, действительно, прошлась недурно, худенькая, вертлявая, легкая, как перо, свободно взбрасывая изящно обутые ножки и перегибаясь назад «декадентской» фигуркой без бюста и бедер.