Неожиданно с реки раздается визгливый крик. Андрей останавливает лошадь и подходит к краю обрыва.
Внизу, у самой воды, сидит мальчишка, задумавшись, ковыряет в пальцах босой ноги и время от времени кричит в пространство:
— Степа-а-ан! Нашли-и-и! Андре-е-ей!
Эхо на том берегу подхватывает счастливые вопли и уносит их в грустные, заброшенные поля. Никто не отвечает.
В невысокое окно кельи виден монастырский двор с дымящимися вдоль стены кучами палого листа и мусора, распахнутые ворота и свинцовая вода Яузы внизу, под горой.
В тишине бубнит чей-то надтреснутый голос:
— …Утром сей семя твое… твое… И вечером не давай отдыха руке твоей… потому, что ты не знаешь, то или другое будет удачнее пли то и другое равно хорошо будет… Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце…
За столом, заваленным рукописями, сгорбившись, сидит Кирилл и переписывает святое Писание. Долгие годы епитимьи сказались на нем. Он низко склоняется к самому листу, щурится, приглядываясь к написанному.
— …Если человек проживет и много лет, — сам себе диктует Кирилл, — то пусть веселится в продолжение всех их и пусть помнит о днях темных, которых будет много: все, что будет, — суета!
Кирилл перестает писать и, отложив перо, закрывает лицо руками. Несколько минут он сидит не двигаясь, затем встает и, сгорбившись, подходит к окну. Во дворе с вилами в руках возится у костра Андрей Рублев.
Кирилл долго стоит у окна. Потом поджимает губы и, зябко запахнувшись в рясу, выходит из кельи.
Он идет между костров через двор. Промозглый воздух прижимает к земле серый дым. Андрей стоит под стеной у самого дальнего костра. Кирилл подходит к нему и, заикаясь, произносит:
— Тут вот что получилось, Андрей… Я все думал тут… Решил тебе сказать, немедля сказать…
Андрей цепляет вилами мокрую тряпку и кидает ее в огонь. Серая ткань накрывает костер, и сквозь дыры начинает струиться густой белый дым.
— Завидовал я тебе, сам знаешь как, — продолжает Кирилл, — так глодала меня зависть эта, что ужас… Все во мне ядом каким-то изнутри поднималось… Невмоготу стало, я и ушел. Из-за тебя ведь ушел-то! А когда вернулся и узнал, что ты писать бросил, радости моей границ не было! Радовался я несчастью твоему лет десять кряду… А потом и забыл вроде. Вроде все равно стало, лишь бы святое Писание до смерти переписать успеть…
Раскалившаяся на костре ветошь вдруг вспыхивает высоким пламенем.
— Да что я каюсь-то! — злится Кирилл. — Нечего мне перед тобой каяться, ты и сам грешник великий, поболе меня еще! Да, да, поболе! — настойчиво повторяет он, поймав взгляд Андрея и сотрясаясь, словно в ознобе. — Я что? Червь ничтожный! С меня и спроса нет! А вот ты… — Кирилл распаляется, смотрит на Андрея с ненавистью, сквозь пелену дыма и тусклые языки пламени. — Ты что, за святые дела какие талант свой от бога получил? В чем заслуга твоя? Да ни в чем! Задаром! А если не твоя заслуга, не имеешь права распоряжаться им! Не имеешь! — Он вдруг сникает, сжимает ладонями свой лоб. — Что-то не о том я все… не знаю. Я ведь знаю, Никон тебе третьего дня гонца присылал, уговаривал вернуться Троицу расписывать, ты их всех отослал, разговаривать не стал. Я правду говорю, не солгу, вчера еще в душе моей грязной, там в глубине самой, радостишка, такая тоненькая, маленькая, шевельнулась, что не пишешь ты совсем.