— Спасибо за помощь. Приходите вечером на танцы!
— Сейчас вы танцор плохой, а позднее посмотрим, — сказала она с лукавой улыбкой.
Я направился к своему самолету, около которого стояла группа людей. Первым меня встретил инженер полка, па мой вопрос о товарищах он ответил:
— Из боя вернулись все в целости. Только твоему братишке в хвост фрицы два снаряда вогнали. Но мы уже залатали. А вот у твоего самолета ранения посерьезнее — долго придется с ним повозиться, прежде чем он снова поднимется в воздух.
Теперь я сам мог внимательно осмотреть свою машину. Неприглядная картина предстала моим глазам. Разбит передний лонжерон, плоскость превращена в решето, правый борт фюзеляжа изорван, бак вырван. В общем, машина направлялась в авиамастерскую.
Настроение у меня упало, и даже как-то сильнее заболели раны. Значит, летать мне не скоро. Я заковылял от машины. Меня встретили товарищи, только что вернувшиеся из боя, и я узнал подробности того, как был подбит.
Панов, виновато улыбаясь, сказал:
— Я увидел, как к тебе пристроился фриц, и бросился на него, но чуть-чуть опоздал. Он уже успел продырявить твою плоскость. А потом я продырявил его самого.
Последние слова Панова потонули в смехе ребят. А он уже серьезно продолжал:
— Задымил ты, как сырые дрова в костре. И я подумал, что...
Он не договорил, но все поняли его. Мы несколько секунд молчали, с волнением думая, как стали дороги близки друг другу.
— А во второй эскадрилье сегодня опять двух потеряли, — тихо проговорил кто-то.
Лица наши стали печальными. Второй что-то последнее время не везло. Она несла большие потери.
— Так будем воевать, скоро без машин останемся, — сказал Конгресско. — Фашистам самолеты, кажется, подкинули.
Это мы знали. В каждом бою у них был перевес — на одну нашу машину приходилось по две гитлеровские, а иногда и по три.
— Воевать надо лучше, — заявил Саша. — А то нас, как рябчиков, перещелкают.
Он был прав. Нам надо было воевать еще лучше, несмотря на численное превосходство гитлеровцев.
Саша поправил мне повязку на руке. Летчики молча следили за нами и, хотя ничего не было сказано, я понимал, что друзья глубоко сочувствуют мне.
Я наблюдал за товарищами. В последние дни они выглядели особенно усталыми и измученными: бои требовали большого нервного и физического напряжения. Труднее всего доставались бои на вертикалях, во время которых возникала такая перегрузка, что и разогнуться было невозможно в кабине. От ларингофонов на шее образовывались кровоподтеки, потому что все время нам приходилось вести круговой обзор. Эти кровоподтеки я сейчас видел у каждого летчика. Плечи, натертые парашютными лямками, болели. А во время дежурства в самолете ноги немели и потом долго не отходили.