– «Б-бочка переполнена! С-сливай воду!» И еще п-покажу ключ!
– Вот молодчина – все правильно! А сейчас живо дуй к камину и лезь в дымоход! Помнишь, ты спрашивал меня, почему тебе нельзя слазить по дымоходу на крышу? Так вот, забудь о том, что я тебе это запрещал! Теперь – можно! Лезь в камин и выбирайся на крышу, Шон! Давай же! Вперед, на крышу! Кому я сказал?!
Продолжая оглядываться на отца и всхлипывать, я поплелся на подкашивающихся ногах к камину. А Гилберт-старший подобрал меч и, поднявшись с пола, встал напротив двери, из-за которой уже доносились громкий топот и яростные вопли.
– Эй, Шон! – неожиданно окликнул он меня: – Прости меня, Шон! За все прости, ладно? А у твоей матери я сам попрошу прощения! Уже скоро!.. А теперь сгинь с моих глаз! Живо!
Последние слова отец произнес, ковыляя к шкафу. Который он, очевидно, хотел уронить поперек входа так, чтобы тот придавил закрытую дверь. Но со шкафом у отца также, как у меня с креслом, вышла промашка. Дверь с треском распахнулась раньше, чем он ее подпер, и на сей раз ее открыли не наши друзья.
Не успев их задержать, Гилберт-старший очутился лицом к лицу с тремя вооруженными до зубов, темнокожими канафирцами. Они тоже были с ног до головы забрызганы кровью, но, судя по их бодрому виду, эта кровь принадлежала не им, а их жертвам. На шее идущего первым головореза болталась толстая золотая цепь, которую он сорвал с одного из гостей, члена Торгового совета – вне всяких сомнений, уже мертвого. Идущий за новым хозяином цепи канафирец нахлобучил на голову расшитую драгоценными камнями шапку. Тоже явно трофейную, учитывая, что прочая его одежда представляла собой латанное-перелатанное рванье.
Издав яростный крик – такой, какой он на моей памяти еще не издавал, даже когда бранил меня за серьезные проступки, – гранд-канцлер выставил перед собой клинок и ринулся на врагов. Они были готовы к нападению, но сейчас в отца будто демон вселился. И он, как бежал, так и вонзил меч по самую рукоять в солнечное сплетение первого головореза. При этом острие его меча разрубило сначала золотую цепь и лишь потом вошло во вражеское тело.
Пронзенный насквозь канафирец заверещал, словно базарный торговец, у которого средь бела дня украли с прилавка ценный товар. Но почти тут же его голос сорвался на хрип, и он, выпучив глаза и изрыгая кровь, повалился прямо на отца.
А отцу надо было срочно выдергивать меч и атаковать второго противника, пока тот находился в дверях и тоже не мог ни уклониться, ни толком защититься. Но Гилберт-старший почему-то медлил. И продолжал молча стоять, шатаясь, напротив убитого им канафирца, что сначала уткнулся лбом ему в плечо, а затем осел на подкосившихся коленях на пол.